ли, люди, вы холод и мрак грядущих дней» 13. И пред­

ставьте, какая ч е с т н о с т ь , — вернули с извинениями, печа­

тать не могут 14.

Потом мы опять молчим.

— Хорошо, когда окна на запад. Весь закат прини­

маешь в них. Смотрите на огни.

Потом я рассказываю, что предшествовало его про­

шлогоднему письму. Он удивлен.

— Ах, это Штейнер. С этим давно кончено. На этом

многое оборвалось. У меня его портрет остался, Андрей

Белый прислал.

Он подымается, открывает шкаф, из папки вынимает

большой портрет. Острые глаза, тонкий извилистый рот.

Есть что-то общее с Вячеславом Ивановым, но все рез­

че, чернее, более сухое и волевое, менее лиричное. Блок

улыбается.

— Хотите, разорвем?

Хочу. Он аккуратно складывает портрет вдвое, прово­

дит по сгибу ногтем. Рвет. Опять складывает. Рвет. Порт­

рет обращен в груду бумажек размером в почтовую

марку. Всю груду сыпет в печь 15.

Моя очередь говорить. Сначала рассказываю о черно­

морских бурях, о диких утках и бакланах. Потом о том,

что надо сейчас всей России в войне, в труде и в молча­

нии искать своего Христа и в нем себя найти. По­

том о нем, о его пути, о боли за него.

Мы сидим в самых дальних углах комнаты. Он у сто­

ла, я на диване у двери. В сумраке по близорукости я

его почти не вижу. Только тихий и усталый голос ино­

гда прерывает м е н я , — значит, он тут. Да еще весь воз­

дух комнаты полон какого-то напряженного в н и м а н и я , —

слушает, значит.

Поздно, надо уходить. Часов пять утра. Блок серье¬

зен и прост.

72

— Завтра вы опять приходите. И так каждый день,

пока мы до чего-то не договоримся, пока не решим.

На улице дождь. Пустота. Быстро иду по сонному го­

роду. Надо его весь пересечь. Господи, как огромен

и страшен твой мир, и какую муку даешь ты твоим лю­

дям. На следующий день опять иду к Блоку.

У него опять такая же тишина. И так начинается изо

дня в день 16. Сейчас мне уже трудно различить, в ка­

кой раз что было сказано. Да и по существу это был еди­

ный разговор, единая встреча, прерванная случайны­

ми внешними часами пребыванья дома для сна, пищи,

отдыха.

Иногда разговор принимал простой житейский харак­

тер. Он мне рассказывал о различных людях, об отно­

шении к ним, о чужих стихах.

— Я вообще не очень люблю чужие стихи.

Однажды говорил о трагичности всяких людских отно­

шений. Они трагичны, потому что менее долговечны, чем

человеческая жизнь. И человек знает, что, добиваясь их

развития, добивается их смерти. И все же ускоряет

и ускоряет их ход. И легко заменить должный строй

души, подменить его, легко дать дорогу страстям.

Страсть — это казнь, в ней погибает все подлинное.

Страсть и измена — б л и з н е ц ы , — их нельзя разорвать.

И кончает неожиданно:

— Теперь давайте топить печь.

Топка печи у Блока — священнодействие. Он прино­

сит ровные березовые поленья. Огонь вспыхивает. Мы

садимся против печи и смотрим молча. Сначала длин­

ные, веселые языки пламени маслянисто и ласково ли­

жут сухую белесую кору березы и потухающими лента­

ми исчезают вверху. Потом дрова пылают. Мы смотрим

и смотрим, молчим и молчим. Вот с легким серебряным

звоном распадаются багровые угольки., Вот сноп искр

с дымом вместе уносится ввысь. И медленно слагаются

и вновь распадаются огненные письмена, и опять бегут

алые и черные знаки.

В мире тихо. Россия спит. За окнами зеленые дуги

огней далекого порта. На улицах молчаливая ночь. Из­

редка внизу на набережной Пряжки одинокие шаги про­

хожего. Угли догорают. И начинается наш самый ответ­

ственный разговор.

— Кто вы, Александр Александрович? Если вы позо­

вете, за вами пойдут многие. Но было бы страшной