бы крайне смешно. <...>

Воскресенье, 4 августа (23 июля)

78

<...> Третий день после припадка для меня бывает самый тяжелый день. Я

знаю очень хорошо, что бедный Федя и сам готов бы был освободиться от своей

тоски, да не может. Он в это время делается ужасно капризным, досадливым; так, например, он сердился, когда мы гуляли, что я часто просила сесть: говорил, что

когда я одна хожу, тогда я не устаю, а когда с ним, так и усталость является.

Потом бранил, зачем я иду не в ногу, потом, зачем пугаюсь, одним словом, за все, за что никогда не побранил бы в здоровом состоянии. Пошли мы с ним в Старый

замок и шли довольно тихо, но когда стали подходить, то услышали вдали в

вокзале хор австрийской музыки: здесь как-то особенно ясно слышно. Мы

пришли наверх, где публики сегодня совсем не было. <...> Мы уселись на террасе

и стали слушать музыку. <...> Мы сидели, пока не стемнело, потом пошли домой.

<...> Музыка несколько развеселила Федю, так что он сделался не так скучен, как

давеча.

Вторник, 6 августа (25 июля)

<...> Сегодня музыка превосходная, окна открыты, и она слышна, я

думаю, лучше, чем на воздухе. Играет военная. Играли увертюру "Egmont"

Beethoven'a, потом Zampa, потом из "Don-Juan"'a Mozart'a. <...> Когда Федя пришел прощаться, то он был в каком-то возбужденном

состоянии. Он говорил, что любит меня без памяти, что очень, очень сильно

любит, что он меня недостоин, что я его ангел-хранитель, посланный ему от бога, не знает за что, что он должен еще исправиться; что хоть ему и сорок пять лет, но

он еще не готов к семейной жизни, ему нужно еще готовиться к ней, что ему

иногда еще мечтается. <...> Потом говорил: вот ты во сне видала, что я отдал тебя

в воспитательный дом. Ну, как я могу отдать тебя куда-нибудь, когда я жить без

тебя не могу. Говорил, что, если б я велела ему броситься с башни, он непременно

бы бросился для меня. <...> Ночью я его спросила, думает ли он о Соне; он

отвечал, что много и часто о ней думает, и прибавил, что, может быть, это будет

мальчик. Я отвечала, что кто бы ни родился, но я буду все-таки счастлива. Тут

Федя прибавил: "Вот поэтому-то мне и не следует оставлять Пашу", то есть это

показывает, что Федя при рождении еще больше будет заботиться о Паше, чтобы

показать, что чрез это нисколько к нему не изменился. А меня уже и теперь

заботит будущность нашего будущего дитяти. Поэтому-то мне нужно и самой

работать, работать, чтоб ребенок имел мою помощь.

Среда, 7 августа (26 июля)

<...> Он пришел прощаться и говорил мне много хороших слов. Говорил, что меня любит теперь как-то странно, то есть ужасно беспокойно, так что это

даже и самого его тревожит, что я Неточка, его счастье; что он говорит мне это не

одни слова, но он говорит, что чувствует. Что если б я теперь как-нибудь ушла от

него, мы бы не жили вместе или я умерла бы, то ему кажется, что он не знал бы, что ему и делать, что он просто бы сошел с ума от горя. Говорил, что только тогда

и оживляется, только тогда ему и хорошо, когда он смотрит на меня, на мое

79

"детское милое личико", как он говорит. Но боится, что все это переменится, и, может быть, через несколько времени я сделаюсь серьезной, скучной, холодной и

спокойной особой и что тогда он разлюбит меня. Вообще весь этот вечер. Федя

был ко мне очень любезен, и видно, что он любит меня, а я его также очень

люблю. Он просил меня беречь нашу Сонечку или Мишу,

Вторник, 13 августа (1 августа)

<...> В три часа ночи меня разбудил Федя, придя прощаться. <...> Наконец

он лег, а мне, я не знаю отчего, может быть, от крепкого чаю, не спалось. <...> В

четверть четвертого Федя меня еще что-то спросил и потом начал засыпать, как

вдруг, минут через десять, начался припадок. <...> Я сейчас же вскочила с