епископу. Те монахини, которым принадлежал Vert-Vert, потребовали его назад, чтоб увидеть, правда ли обвинение, и когда убедились, что их птица испорчена, то

выбросили бедного Vert-Vert'a вон. Это Федя рассказал мне так мило, что я

должна была расхохотаться и перестала плакать. Потом я сходила за конвертом; уходя, когда он меня спросил, на какую я иду почту, я отвечала, что на эту, чтоб

он не беспокоился, что я не пойду на большую почту и не возьму его писем, что

этого не будет. Он ничего не отвечал, но когда я отошла, он быстро подошел ко

мне и, с дрожащим подбородком, начал мне говорить, что теперь он понял мои

слова, что это какой-то намек, что он сохраняет за собою право переписываться с

кем угодно, что у него есть сношения, что я не смею ему мешать. Я отвечала, что

мне до его сношений дела нет, но что если б мы были друг с другом откровеннее, то я, может быть, могла бы избавиться от одной, очень скучной, переписки, которую должна была завести. Он спросил, кто мне писал; я отвечала, что одна

дама. Ему ужасно было любопытно узнать, кто эта особа, - он, вероятно, уже

догадался, кто это может быть, а потому очень обеспокоился и начал выпытывать

у меня, кто она такая, не по поводу ли его брака у нас переписка и что он очень

желает узнать, как меня могли оскорбить. Я отвечала уклончиво, но он мне

серьезно советовал сказать ему, потому что он мог бы мне помочь в этом случае и

объяснить, как сделать, что, вероятно, он помог бы мне. Я отвечала, что эта

переписка особенно важного не представляет и потому я могу обойтись без его

совета. Его это обстоятельство очень занимало, так что он даже вечером и ночью

73

говорил, что я с ним не откровенна и зачем не сказала, что получила письмо от

кого-то. Потом мы пошли на почту. На этот раз было письмо от "Русского

вестника", но очень тоненькое, так что Федя, распечатав его, говорил, что, вероятно, отказ. Он начал читать; писал не сам Катков, а какой-то другой, и

говорилось что Катков просит извинения (у меня просто ноги подкосились); но, по счастию, далее шло утешительное известие, что желание Феди будет

исполнено. <...>

Феде, по обыкновению, сегодня ничего не нравится; то, что он прежде

находил хорошим, теперь на то смотреть не хочет. Это обыкновенно у него

бывает, когда после припадка изменяются все впечатления. Федя никогда не

может хорошенько рассмотреть Сикстинскую мадонну, потому что не видит так

далеко, а лорнета у Него нет. Вот сегодня он и придумал стать на стул пред

Мадонной, чтоб ближе ее рассмотреть. Конечно, я вполне уверена, что Федя в

другое время ни за что не решился бы на этот невозможный скандал, но сегодня

он это сделал; мои отговоры ничему не помогли. К Феде подошел какой-то

служитель галереи и сказал, что это запрещено. Только что лакей успел выйти из

комнаты, как Федя мне сказал, что пусть его выведут, но что он непременно еще

раз станет на стул и посмотрит на Мадонну, а если мне это неприятно, то пусть я

отойду в другую комнату. Я так и сделала, не желая его раздражать; через

несколько минут пришел и Федя, сказав, что видел Мадонну. Федя начал

говорить, что за важность, если б его и вывели, что у лакея душа лакейская и т. д.

<...> Вчера вечером мы с Федей шутили, что он самый несчастный, и мы, пародируя французскую комедию Мольера, говорили: Федор Данден (Dandin), то

я говорила George Dandin! tu l'as voulu! {6}

Суббота, 29 июня (17)

<...> Сегодня в Grand Jardin играли D-dur Beetho-ven'a, такая удивительная

музыка, что просто не наслушаешься. Федя был в восторге. <...>

Вторник, 2 июля (20 июня)

Я решилась идти в галерею, чтобы попрощаться с нею, так как завтра

намерены выехать. <...>

<...> Прощай, галерея, благодарю тебя за те счастливые часы, которые ты

нам доставила. Может быть, никогда больше не придется тебя увидеть. Федя так

говорит, что окончательно прощается с галереею; с грустью говорит, что,

вероятно, ему уже больше не придется ни разу сюда приехать. Я же уверяла его, что всего вероятнее, что мы приедем сюда еще года через три. <...>