голосом. Он спрашивал, когда здесь бывает князь М<ещерский>, когда выходит

нумер и когда приступают к набору следующего.

Один раз я решилась поднять на него глаза, но, встретив неподвижный,

тяжелый, точно неприязненный взгляд, невольно потупилась и уже старалась на

85

него не смотреть. Я угадывала, что это Достоевский, но все портреты его, какие я

видела, и мое собственное воображение рисовали мне совсем другой образ,

нисколько не похожий на этот, действительный, который был теперь предо мною.

Это был очень бледный - землистой, болезненной бледностью -

немолодой, очень усталый или больной человек, с мрачным, изнуренным лицом, покрытым, как сеткой, какими-то необыкновенно выразительными тенями от

напряженно сдержанного движения мускулов. Как будто каждый мускул на этом

лице с впалыми щеками и широким и возвышенным лбом одухотворен был

чувством и мыслью. И эти чувства и мысли неудержимо просились наружу, но их

не пускала железная воля этого тщедушного и плотного в то же время, с

широкими плечами, тихого и угрюмого человека. Он был весь точно замкнут на

ключ - никаких движений, ни одного жеста, - только тонкие, бескровные губы

нервно подергивались, когда он говорил. А общее впечатление с первого взгляда

почему-то напомнило мне солдат - из "разжалованных", - каких мне не раз

случалось видать в моем детстве, - вообще напомнило тюрьму и больницу и

разные "ужасы" из времен "крепостного права"... И уже одно это напоминание до

глубины взволновало мне душу...

Траншель провожал его до дверей; я смотрела им вслед, и мне бросилась в

глаза странная походка этого человека. Он шел неторопливо - мерным и

некрупным шагом, тяжело переступая с ноги на ногу, как ходят арестанты в

ножных кандалах.

– Знаете, кто это?
– сказал мне Траншель, когда захлопнулась дверь.
–

Новый редактор "Гражданина", знаменитый ваш Достоевский! Этакая гниль!
–

вставил он с брезгливой гримасой.

Мне показалось это тогда возмутительно грубым, невежественным

кощунством. Из всех современных писателей Достоевский был тогда для меня

самым мучительным и самым любимым. Но мне, конечно, было известно, что о

нем ходили тогда разные толки. В либеральных литературных кружках и в среде

учащейся молодежи, где были у меня кое-какие знакомства, его бесцеремонно

называли "свихнувшимся", а в деликатной форме - "мистиком", "ненормальным"

(что, по тогдашним понятиям, было одно и то же).

Это было время только что замолкнувшего процесса Нечаева и романа

"Бесы" в "Русском вестнике" {3}. Мы, молодежь, читали речи знаменитых

защитников в "Голосе" и "С.-Петербургских ведомостях", и новый роман

Достоевского казался нам тогда уродливой карикатурой, кошмаром мистических

экстазов и психопатии... А то, что автор "Бесов" принял редакторство в

"Гражданине", окончательно восстановило против него многих из прежних его

почитателей и друзей.

Но ведь тот же Достоевский так волшебно и сладостно расширял нам

сердце и мысли!.. И кто знает, думалось мне теперь, под впечатлением первой

встречи с знаменитым писателем, может быть, именно он вывел нас всех из

нормы и до того пронизал нам душу любовною жалостью, состраданием ко всему

страдающему, что нам сделалось тесно в семье, и все больное, забитое и

приниженное стало нам близко и родственно, как свое! А если так, не все ли

86

равно, как его называют другие?! Он с полным правом мог ответить этим другим, как Торквато Тассо - врачу, присланному лечить его:

Geheilt will ich nicht sein!

Mein Sinn ist kraftig,

Da war'ich ja, wie and're, niedertrachtig! {*} {4}

{* Я не хочу быть исцеленным!

Если б мой разум был крепким,

Я был бы такое же ничтожество, как другие! (нем.)}

Я надеялась, что при более близком знакомстве с Ф. М. Достоевским мне

удастся лучше понять его и, может быть, разрешить все эти загадочные для меня

противоречия.

II

Снова увидеть Федора Михайловича мне привелось уже после