Шрифт:
постели, но свечки у меня не было; я побежала в другую комнату и зажгла там.
Федя лежал очень близко головой к краю, так что одна секунда, и он мог бы
свалиться. Как потом он мне рассказал, он помнит, как с ним начался припадок: он еще тогда не заснул, он приподнялся, и вот почему, я думаю, он и очутился так
близко к краю, Я стала вытирать пот и пену. Припадок продолжался не слишком
долго и, как мне показалось, не был слишком сильный; глаза не косились, но
судороги были сильны. <...> После припадка у него является страх смерти {Страх
смерти был всегдашним явлением после припадка, и Федор Михайлович умолял
меня не отходить от него, не оставлять его одного, как бы надеясь, что мое
присутствие предохранит его от смерти. (Прим. А. Г. Достоевской.)}. Он начал
мне говорить, что боится сейчас умереть, просил смотреть на него. Чтобы его
успокоить, я сказала, что приду спать на другую кушетку, которая стоит у его
постели, так что буду очень близко и, если что с ним случится, сейчас же услышу
и встану. Он был этому очень рад; я сейчас же перешла на другую постель. Он
продолжал бояться; молился и говорил, что как бы ему было теперь тяжело
умирать, расстаться со мной, не видеть Сонечки или Миши, как бы ему было это
больно, и просил меня беречь Сонечку, а утром, когда проснусь, непременно
посмотреть на него, жив ли он. Но я его убедила, чтобы он лег спать и ночью не
боялся, обещая, пока он не заснет, сама не спать. <...>
Воскресенье, 18 августа (6 августа)
<...> Я помню, когда я ходила к нему работать, я ему не предложила ни
одного вопроса. Мне казалось неделикатным спросить его о чем-нибудь. Ну пусть
он сам скажет; если захочет, то и сам скажет, думала я, - настолько я была
деликатна. Мне нужно что-нибудь купить, я хожу в рваном платье, в черном, гадко одетая, но я ему ничего не говорю, что мне, может быть, очень хотелось бы
одеваться порядочно. Я думаю, авось он сам догадается, авось сам скажет, что вот
надо и тебе купить платьев летних, они же здесь ведь так недорого стоят. Ведь о
себе он позаботился и купил в Берлине и в Дрездене заказал платье, а у него тогда
не хватило заботы о том, что и мне следовало бы себе сделать, что я так скверно
одета. Если я ничего ему не говорю, так это потому, что я совещусь говорить об
этом. Я думаю: авось он сам догадается, зачем ему говорить. Ну, а то, что он меня
80
обижает, давая деньги Паше и родным, между тем как мои платья, мой салоп и
мебель заложены, так мало на все это обращается внимания. Когда он бог знает
как проигрывал, не я ли первая его утешала, не я ли первая предлагала ему
заложить мои вещи, нисколько не колеблясь, между тем знала, что они пропадут.
Разве я когда-нибудь упрекала его в том, что он проиграл так много денег, -
совсем нет, я сама утешала его и говорила, что это все пустяки и что не нужно
обращать внимания на подобный вздор. Нет, этого он ничего не ценит, и вот
теперь он мне говорит, что я неделикатна. Право, после этого решительно не
стоит быть деликатной. Вот если б я стала кричать и браниться постоянно с ним, так тогда бы, может быть, он и припомнил бы, что я была очень деликатна с ним и
что не надо было меня обижать несправедливыми упреками. <...>
Вторник, 20 августа (8 августа)
<...> Вышли погулять. Сегодня музыка оперная и военная; играли из
"Трубадура", прелесть что такое, так что мы с большим удовольствием прошлись
несколько раз пред вокзалом. <...>
Четверг, 22 августа (10 августа)
<...> Когда Федя пришел домой этак часов в восемь, я, еще не видя его
лица, спросила его о чем-то. Но вопрос был решительно некстати. Федя в
страшном волнении бросился ко мне и, плача, сказал, что все проиграл, проиграл
те деньги, которые я дала ему на выкуп серег. Бранить его было невозможно. Мне
было очень тяжело видеть, как бедный Федя плакал и в какое он приходил
отчаяние. Я его обнимала и просила, ради бога, ради меня, не тосковать и не
плакать; "ну что же делать, проиграл так проиграл, не такое это важное дело, чтобы можно было убиваться таким образом", Федя называл себя подлецом, говорил, что недостоин меня, что я не должна его прощать, и очень, очень плакал.