Шрифт:
казни за распространение письма Белинского к Гоголю {25}). Остальные же
посетители кружка ускользнули от внимания следствия только потому, что не
произносили никаких речей на собраниях, а в свои научные статьи и
литературные произведения не вводили ничего слишком тенденциозного или
антицензурного, кроме, может быть, Михаила Евграфовича Салтыкова, который, к своему счастию, попал под цензурно-административные преследования ранее
начала арестов и был сослан административным порядком в Вятку ранней весною
1848 года {26}.
Уже в конце апреля 1849 года быстро разнесся между нами слух об аресте
Петрашевского и многих лиц, его посещавших, об обыске их квартир, об
обвинении их в государственном преступлении. Мы в особенности были
огорчены арестом Спешнева, Достоевского, Плещеева и Кашкина, так же как и
некоторых лиц, впоследствии освобожденных, как, например, Беклемишева <...>, а также Владимира Милютина, при обыске квартиры которого была взята
секретная записка, представлявшая отчет министру государственных имуществ, графу Киселеву, А. П. Заблоцкого-Десятовского по секретной командировке для
исследования отношений помещиков к крепостным в разных частях России.
Записка эта была первым весьма смелым обвинительным актом против
крепостного права в России, и чтение ее произвело сильное впечатление в
кружках, стремившихся к освобождению крестьян. Из Милютиных только один
Владимир часто посещал кружок Петрашевского. Братья его, будучи родными
племянниками графа Киселева, очень опасались, чтобы нахождение в кружке
Петрашевского записки Заблоцкого не послужило к аресту многих лиц, тем более
что записка эта не была известна императору Николаю I, которому Киселев не
решился представить ее, так как заметил в государе с 1848 года сильное
охлаждение стремлений освободить крестьян из крепостной зависимости. На
семейном совете Милютиных решено было постараться получить как-нибудь
записку обратно, для того чтобы она не попала в руки следственной комиссии.
Поручение это было возложено на самого осторожного и осмотрительного из
семейства, Дмитрия Алексеевича (впоследствии графа и фельдмаршала).
Милютин, бывший тогда полковником Главного штаба, отправился к очень
уважавшему графа Киселева князю Александру Федоровичу Голицыну, бывшему
142
статс-секретарем комиссии принятия прошений и назначенному самим государем
членом следственной комиссии. К счастью, князь Александр Федорович был
страстный любитель редких манускриптов. На предложенный Д. А. Милютиным
в самой деликатной форме вопрос о том, не встретился ли князю в делах
следственной комиссии манускрипт записки Заблоцкого о положении в разных
губерниях России крепостных крестьян, кн. А. Ф. Голицын не ответил ни слова, но пригласил Милютина в свою спальню и, открыв потайной шкаф, показал ему
лежавший в одном из ящиков шкафа манускрипт со словами: "Читал я один. Пока
я жив - никуда отсюда не выйдет". <...>
Через месяц (в декабре 1849 г.) потрясающее впечатление произвел на
меня суровый приговор, постигший всех лиц, окончательно осужденных судною
комиссией. Все они одинаково были приговорены к смертной казни и выведены
22 декабря 1849 года {27} на эшафот, устроенный на Семеновском плацу. <...> Передо мною, естественно, возник вопрос: в чем же, собственно, состояло
преступление самых крайних из людей сороковых годов, принадлежавших к
посещаемым нами кружкам, и в чем состояло их различие от всех остальных, не
судившихся и не осужденных?
Живо вспоминаю, с каким наслаждением стремились мы к облегченному
нам основательным знанием европейских языков чтению произведений
иностранной литературы, как строго научной, философской, исторической, экономической и юридической, так и беллетристической и публицистической, конечно в оригинале и притом безо всяких до абсурда нелепых цензурных
помарок и вырезок, и в особенности тех серьезных научных сочинений, которые
без достаточных оснований совсем не пропускались цензурою. Не изгладится из
моей памяти, как отрадно было самым талантливым писателям из нашей среды
выливать перед нами всю свою душу, читая нам как свои произведения, так и