Финляндского полка. Только в минуты таких порывов Достоевский был способен

140

выйти на площадь с красным знаменем, о чем, впрочем, почти никто из кружка

Петрашевского и де помышлял.

Помоложе Достоевского был уже составивший себе имя как лирический

поэт Алексей Николаевич Плещеев. Он был блондин, приятной наружности, но

"бледен был лик его туманный"... Столь же туманно было и направление этого

идеалиста в душе, человека доброго и мягкого характера. Он сочувствовал всему, что казалось ему гуманным и высоким, но определенных тенденций у него не

было, а примкнул он к кружку потому, что видел в нем более идеалистические, чем практические стремления. В кружке Петрашевского он получил прозвание

Andre Chenier.

Младший из всех осужденных был Кашкин, лицеист XV курса, только что

окончивший Царскосельский лицей и до того получивший прекрасное домашнее

образование, так как принадлежал к зажиточной дворянской семье, владевшей

значительными поместьями. Кашкин был в высшей степени симпатичный

молодой человек с очень гуманными воззрениями. Одним из главных идеалов

жизни он ставил себе освобождение крестьян. Верный этому идеалу, он, так же

как Спешнев, после 1861 года сделался мировым посредником первого призыва.

Григорьев, Момбелли, Львов и Пальм были офицеры гвардейских полков.

Три первые отличались своей серьезной любознательностью. Они

перечитали множество сочинений, собранных Петрашевским в его "библиотеке

запрещенных книг", которой он хотел придать общественный характер и сделать

доступною. Он радовался присутствию в своем кружке офицеров и возлагал

надежду на их пропаганду не между нижними чинами, о чем никто и не думал, кроме разве автора, впрочем, очень умеренной "Солдатской беседы" Григорьева, а

между своими товарищами, которые принадлежали к лучшим в России

дворянским фамилиям.

Четвертый из гвардейских офицеров - Пальм, человек поверхностный и

добродушный, примкнул к кружку по юношескому увлечению, безо всякой

определенной цели.

Из группы осужденных, кроме Петрашевского, разве только одного

Дурова {23} можно было считать до некоторой степени революционером, то есть

человеком, желавшим провести либеральные реформы путем насилия. Однако

между Петрашевским и Дуровым была существенная разница. Первый был

революционером по призванию; для него революция не была средством к

достижению каких бы то ни было определенных результатов, а целью; ему

нравилась деятельность агитатора, он стремился к революции для революции.

Наоборот, для Дурова революция, по-видимому, казалась средством не для

достижения определенных целей, а для сокрушения существующего порядка и

для личного достижения какого-нибудь выдающегося положения во вновь

возникшем. Для него это тем более было необходимо, что он уже разорвал свои

семейные и общественные связи рядом безнравственных поступков {24} и мог

ожидать реабилитации только от революционной деятельности, которую он начал

образованием особого кружка (дуровцев), нераздельного, но и не слившегося с

кружком Петрашевского. Известно, что, когда Дуров и Достоевский очутились на

каторге в одном "мертвом, доме", они оба пришли к заключению, что в их

141

убеждениях и идеалах нет ничего общего и что они могли попасть в одно место

заточения по фатальному недоразумению.

Из лиц, близких кружку Петрашевского (я повторяю - к кружку, потому

что организованного, хотя бы и тайного, общества в этом случае никогда не

было), не внесены были следственной комиссиею в группу осуждаемых еще двое

только потому, что они окончили свою жизнь как раз в то время, когда

следственная комиссия только что приступала к своим занятиям. Это были: Валериан Николаевич Майков, принимавший самое деятельное и талантливое

участие в издаваемом кружком Петрашевского словаре Кириллова и умерший

летом 1847 года от удара в купальне, и Виссарион Григорьевич Белинский

(скончавшийся весною 1848 г.), пользовавшийся высоким уважением во всех

кружках сороковых годов (где не пропущенные цензурою его сочинения читались

с такой жадностью, что член одного из кружков был даже присужден к смертной