Шрифт:
"Страхову не с кем говорить, вот он за меня и держится". Это минутное сомнение
показывает только, как твердо мы вообще верили в наше взаимное расположение.
В первые годы это было чувство, переходившее в нежность. Когда с Федором
Михайловичем случался припадок падучей, он, опомнившись, находился сперва в
невыносимо тяжелом настроении. Все его раздражало и пугало, и он тяготился
присутствием самых близких людей. Тогда брат его или жена посылали за мной -
со мной ему было легко и он понемножку оправлялся. Вспоминая об этом, я
возобновляю в своей памяти некоторые из лучших своих чувств и думаю, что я, конечно, был тогда лучше, чем теперь.
Разговоры наши были бесконечны, и это были лучшие разговоры, какие
мне достались на долю в жизни. Он говорил тем простым, живым,
беспритязательным языком, который составляет прелесть русских разговоров.
При этом он часто шутил, особенно в то время; но его остроумие мне не особенно
191
нравилось - это было часто внешнее остроумие, на французский лад, больше игра
слов и образов, чем мыслей. Читатели найдут образчики этого остроумия в
критических и полемических статьях Федора Михайловича {29}. Но самое
главное, что меня пленяло и даже поражало в нем, был его необыкновенный ум, быстрота, с которою он схватывал всякую мысль, по одному слову и намеку. В
этой легкости понимания заключается великая прелесть разговора, когда можно
вольно отдаваться течению мыслей, когда нет нужды настаивать и объяснять, когда на вопрос сейчас получается ответ, возражение делается прямо против
центральной мысли, согласие дается на то, на что его просишь, и нет никаких
недоумений и неясностей. Так мне представляются тогдашние бесконечные
разговоры, составлявшие для меня и большую радость и гордость. Главным
предметом их были, конечно, журнальные дела, но, кроме того, и всевозможные
темы, очень часто самые отвлеченные вопросы. Федор Михайлович любил эти
вопросы, о сущности вещей и о пределах знания, и помню, как его забавляло, когда я подводил его рассуждения под различные взгляды философов, известные
нам из истории философии. Оказывалось, что новое придумать трудно, и он, шутя, утешался тем, что совпадает в своих мыслях с тем или другим великим
мыслителем.
VI
Федор Михайлович как романист и журналист
Не стану говорить о его взглядах и чувствах, относящихся к окружающим
делам и явлениям. В своих произведениях он сам выразил лучшую часть своей
души. Скажу только, ради некоторых неопытных читателей, что это был один из
самых искренних писателей, что все, им писанное, было им переживаемо и
чувствуемо, даже с великим порывом и увлечением. Достоевский -
субъективнейший из романистов, почти всегда создававший лица по образу и
подобию своему. Полной объективности он редко достигал. Для меня, близко его
знавшего, субъективность его изображений была очень ясна, и потому всегда
наполовину исчезало впечатление от произведений, которые на других читателей
действовали поразительно, как совершенно объективные образы;
Часто я даже удивлялся и боялся за него, видя, что он описывает иные
темные и болезненные свои настроения. Так, например, в "Идиоте" описаны
приступы падучей, тогда как доктора предписывают эпилептикам не
останавливаться на этих воспоминаниях, которые могут повести к припадку, как
приводит к нему зрелище чужого припадка. Но Достоевский не останавливался ни
перед чем, и, что бы он ни изображал, он сам твердо верил, что возводит свой
предмет в перл создания, дает ему полную объективность. Не раз мне случалось
слышать от него, что он считает себя совершенным реалистом, что те
преступления, самоубийства и всякие душевные извращения, которые составляют
обыкновенную тему его романов, суть постоянное и обыкновенное явление в
действительности и что мы только пропускаем их без внимания. В таком
192
убеждении он смело пускался рисовать мрачные картины; никто так далеко не
заходил в изображении всяких падений души человеческой. И он достигал своего, то есть успевал давать своим созданиям настолько реальности и объективности, что читатели поражались и увлекались. Так много правды, психологической