верности и глубины было в его картинах, что они становились даже понятными

для людей, которым сюжеты их были совершенно чужды.

Часто мне приходило в голову, что если бы он сам ясно видел, как сильно

окрашивает субъективность его картины, то это помешало бы ему писать; если бы

он замечал недостаток своего творчества, он не мог бы творить. Таким образом, известная доля самообольщения тут была необходима, как почти у всякого писа< теля.

Но каждый человек имеет, как известно, не только недостатки своих

достоинств, но иногда и достоинства своих недостатков. Достоевский потому так

смело выводил на сцену жалкие и страшные фигуры, всякого рода душевные

язвы, что умел или признавал за собою уменье произносить над ними высший

суд. Он видел божию искру в самом падшем и извращенном человеке; он следил

за малейшею вспышкою этой искры и прозревал черты душевной красоты в тех

явлениях, к которым мы привыкли относиться с презрением, насмешкою или

отвращением. За проблески этой красоты, открываемые им под безобразною и

отвратительною внешностью, он прощал людей и любил их. Эта нежная и

высокая гуманность может быть названа его музою, и она-то давала ему мерило

добра и зла, с которым он спускался в самые страшные душевные бездны. Он

крепко верил в себя и в человека, и вот почему был так искренен, так легко

принимал даже свою субъективность за вполне объективный реализм.

Как бы то ни было, зная его по его личным чувствам и мыслям, я могу

свидетельствовать, что он питал своих читателей лучшею кровью своего сердца.

Так поступают призванные, настоящие писатели, и в этом заключается их

неотразимое действие на читателей, хотя публика часто и воображает, что

писатели только хорошо выдумывают и сочиняют, а критика иногда готова

предписывать им даже какую-нибудь свою цель, а не ту, какую указывает им их

собственное сердце. <...>

Обращаюсь к чисто личным чертам. Никогда не было заметно в нем

никакого огорчения или ожесточения от перенесенных им страданий, и никогда

ни тени желания играть роль страдальца. Он был безусловно чист от всякого

дурного чувства по отношению к власти; авторитет, который он старался

поддержать и увеличить, был только литературный; авторитет же пострадавшего

человека никогда не выступал, кроме тех случаев, когда во имя его нужно было

требовать свободы мысли и слова, доказывать, что его мысли о правительстве

никто не имеет права считать потворством или угодливостью. Федор Михайлович

вел себя так, как будто в прошлом у него ничего особенного не было, не

выставлял себя ни разочарованным, ни сохраняющим рану в душе, а, напротив, глядел весело и бодро, когда позволяло здоровье. Помню, как одна дама, в первый

раз попавшая на редакционные вечера Михаила Михайловича (кажется, они были

по воскресеньям), с большим вниманием вглядывалась в Федора Михайловича и

наконец сказала: "Смотрю на вас и, кажется, вижу на вашем лице те страдания, 193

какие вы перенесли..." Ему были, видимо, досадны эти слова. "Какие страдания!.."

– воскликнул он и принялся шутить о совершенно посторонних предметах.

Помню также, как, готовясь к одному из литературных чтений, бывших тогда в

большой моде, он затруднялся, что ему выбрать. "Нужно что-нибудь новенькое, интересное", - говорил он мне. "Из "Мертвого дома"?" - предложил я. "Я уж часто

читал, да и не хотелось бы мне. Мне все тогда кажется, как будто я жалуюсь

перед публикою, все жалуюсь... Это нехорошо".

Вообще он не любил обращаться к прошлому, как будто желая вовсе его

откинуть, и если пускался вспоминать, то останавливался на чем-нибудь

радостном, как будто хвалился им. Вот почему из его разговоров трудно было

составить понятие о случаях его прежней жизни.

В отношении к власти он всегда твердо стоял на той точке, которая так

ясна и тверда у всех истинно русских людей. Он давал полную строгость своему

суждению, но откладывал всякую мысль о непокорности. Ни сплетничества, ни

охоты злословить у него не было, хотя ему случалось с великою горечью и