частности, о своей беседе со священником отцом Алексием, ретроградом,

деятельным служителем православия.

Алексий, как он предстает в записках Опочинина, - своеобразная

личность. Он собирался в Китай, чтобы проповедовать там Евангелие и обращать

китайцев в православие. Готовясь к поездке, он написал довольно много икон, на

которых распространенное в Китае изображение младенца Будды сближалось с

младенцем Христом.

– А не будет это как бы обманом?
– спросил автор воспоминаний.

"- Нет, - говорит.
– Какой же тут может быть обман?

Однако вздохнул и тихо вымолвил:

– Для истины, для ее проповедания - всякие пути дозволены".

Опочинин подумал, что, вероятно, отец Алексий признал бы

"дозволительными" и костры и пытки, практиковавшиеся прежде для

проповедования и утверждения "истины".

Этот священник высказал молодому литератору свое мнение о

Достоевском, которым раньше увлекался, чуть не мудрецом считал, а потом стал

осуждать с изуверской категоричностью:

"Вредный это писатель! Тем вредный, что в произведениях своих

прельстительность жизни возвеличивает и к ней, к жизни-то, старается всех

привлечь. Это учитель от жизни, от плоти, а не от Духа. От жизни же людей

отвращать надо, надо, чтоб они в ней постигали духовность, а не погрязали по

уши в ее прелестях. А у него, заметьте, всякие там Аглаи и Анастасии

Филипповны... И когда он говорит о них, у него восторг какой-то чувствуется...

Одно могу сказать: у писателя этого глубокое познание жизни чувствуется, особенно в темнейших ее сторонах. В "Бесах", например, возьмите хотя бы

Ставрогина. Ведь это какой-то походячий блуд (я тут же решил непременно

передать это определение Федору Михайловичу). И хуже всего то, что читатель

при всем том видит, что автор человек якобы верующий, даже христианин. В

действительности же он вовсе не христианин, и все его углубления (sic!) суть

одна лишь маска, скрывающая скептицизм и неверие".

Эта оценка со стороны ханжи и изувера, готового даже Достоевского

предать анафеме, по-своему поучительна. Но в чем-то отца Алексия не обмануло

его изуверское чутье: Достоевский был писателем от жизни, а не от богословских

догм, какое бы сам он ни придавал значение этим догмам.

Злые слова эти сказаны были тогда, когда официальная Россия оказывала

писателю знаки сочувствия и внимания и Победоносцев подчеркивал "близость"

Достоевского к официально-ретроградным взглядам. Раздраженные обвинения

22

Алексия - неплохая иллюстрация того разноречия, того столкновения страстей, что неизбежно возникало в русском обществе вокруг имени Достоевского.

Страхов писал: "Достоевский был консерватор по натуре. <...> Он образец

истинного консерватора". Мы говорили о консервативных, реакционных идеях, развиваемых Достоевским, о далеко не прогрессивных выступлениях и поступках

его, но объявить писателя "консерватором" по натуре, отдавать его реакции -

значит односторонне и предвзято объяснять взгляды и творчество писателя.

"По натуре" Достоевский был гуманистом и диалектиком, и действующая

диалектика была огромной его силой, враждебной всякому консерватизму. Там, где писатель терял верное идейное направление, диалектика изменяла ему.

Застывшая, негибкая, предвзятая, раздраженная мысль отталкивает нас в ряде

публицистических статей, в романе "Бесы", на некоторых страницах других его

произведений. Но когда эта диалектика находит истинное взаимодействие с

действительностью, с процессом общественного развития, обретает жизненную

силу, сливается с гуманистическим пафосом - тогда она становится могучей и

неотразимой. Тогда во всем блеске раскрываются знаменитые идеи-образы

Достоевского, тогда возникает тот редкостный сплав мысли и страсти, честного и

мужественного искания, требовательной любви к человеку, который мы называем

творчеством Достоевского. Тогда, постигая человека в развитии, писатель

выражает не мрачную убежденность в извечности и непреоборимости зла в душе

человека, а светлую веру счастье человечества, победу добра в его душе. Тогда он