у нас дня по два, по три. Как теперь, рисуется в моих воспоминаниях следующая

картина: одним зимним утром является к маменьке в гостиную няня Алена

Фроловна и докладывает: "Кормилица Лукерья пришла". Мы, мальчики, из залы

вбегаем в гостиную и бьем в ладоши от радости. "Зови ее", - говорит маменька. И

вот является лапотница Лукерья. Первым делом помолится иконам и-

поздоровается с маменькой; потом перецелует всех нас; мы же буквально

повиснем у нее на шее; потом обделит нас всех деревенскими гостинцами в виде

лепешек, испеченных на пахтанье; но вслед за тем удаляется опять в кухню: детям

некогда, они должны утром учиться. Но вот настают сумерки, приходит вечер...

Маменька занимается в гостиной, папенька тоже в гостиной занят впискою

рецептов в скорбные листы (по больнице), которые ежедневно приносились ему

массами, а мы, дети, ожидаем уже в темной (неосвещенной) зале прихода

кормилицы. Она является, усаживаемся все в темноте на стулья, и тут-то

начинается рассказыванье сказок. Это удовольствие продолжается часа по три, по

четыре, рассказы передавались почти шепотом, чтобы не мешать родителям.

Тишина такая, что слышен скрип отцовского пера. И каких только сказок мы не

слыхивали, и названий теперь всех не припомню; тут были и про Жар-птицу, и

про Алешу Поповича, и про Синюю бороду, и многие другие. Помню только, что

некоторые сказки казались для нас очень страшными. К рассказчицам этим мы

относились и критически, замечая, например, что Варина кормилица хотя и

больше знает сказок, но рассказывает их хуже, чем Андрюшина, или что-то

подобное.

Кстати о сказках. В наше время, то есть во время нашего детства, были

очень распространены так называемые лубочные издания сказок про Бову

Королевича, Еруслана Лазаревича и т. п. Это были тетрадки в четвертушку, на

серой бумаге, напечатанные лубочным способом или славянскими или русскими

буквами, с лубочными картинками вверху каждой страницы. Таковые тетрадки и

у нас в доме не переводились. Теперь же подобных изданий что-то не видать в

39

продаже даже и на сельских ярмарках. Правда, теперь есть изящное издание

былин, но это уже книга не детская, а ежели и детская, то для детей более зрелого

возраста; а малюток эта книга не привлечет к себе даже одним своим видом -

форматом. Упомянув об этих лубочных сказках, я вспоминаю теперь, когда пишу

эти строки (1895), сообщенное мне по поводу их братом Федором Михайловичем

уже в позднейшее время, а именно в конце сороковых годов, когда он занимался

уже литературою, следующее: один из тогдашних писателей (кажется, покойный

Полевой) намеревался сделать подделку под язык и сочинить несколько новых

подобных сказок и выпустить их в свет таким же лубочным изданием. По

тогдашнему мнению брата Федора Михайловича, спекуляция эта могла бы, при

осуществлении, принести большую денежную выгоду предпринимателю. Но,

вероятно, затея эта и осталась только затеею.

Наш день и времяпровождение

День проходил в нашем семействе по раз заведенному порядку, один как

другой, очень однообразно. Вставали утром рано, часов в шесть. В восьмом часу

отец выходил уже в больницу, или в палату, как у нас говорилось. В это время

шла уборка комнат, топка печей по зимам и проч. В девять часов утра отец, возвратившись из больницы, ехал сейчас же в объезд своих довольно

многочисленных городских пациентов, или, как у нас говорилось, "на практику".

В его отсутствие мы, дети, занимались уроками. В более же позднее время два

старшие брата бывали в пансионе. Возвращался отец часов около двенадцати, а в

первом часу дня мы постоянно обедывали. Исключения были только в дни

масленицы, когда в десятом часу утра накрывали стол и к приходу отца из палаты

подавались блины, после которых отец ехал уже на практику. В эти дни обед

бывал часу в четвертом дня и состоял только из рыбного. Блины на масленице

елись ежедневно, не так как теперь, ибо считались какою-то непременною

принадлежностию масленицы. Сейчас же после обеда папенька уходил в

гостиную, двери из залы затворялись, И он ложился на диван, в халате, заснуть