В заключение кратких своих воспоминаний о деревне я не могу не

упомянуть о дурочке Аграфене. В деревне у нас была дурочка, не

принадлежавшая ни к какой семье; она все время проводила, шляясь по полям, и

только в сильные морозы зимой ее насильно приючивали к какой-либо избе. Ей

уже было тогда лет двадцать-двадцать пять; говорила она очень мало, неохотно, непонятно и несвязно; можно было только понять, что она вспоминает постоянно

о ребенке, похороненном на кладбище. Она, кажется, была дурочкой от рождения

и, несмотря на свое такое состояние, претерпела над собою насилие и сделалась

матерью ребенка, который вскоре и умер. Читая впоследствии в романе брата

Федора Михайловича "Братья Карамазовы" историю Лизаветы Смердящей, я

невольно вспоминал нашу дурочку Аграфену {12}.

Наше первоначальное обучение азбуке и прочее

Приступлю теперь к воспоминаниям о нашем первоначальном домашнем

обучении. Первоначальным обучением всех нас так называемой грамоте, то есть

азбуке, занималась наша маменька. Азбуку учили не по-нынешнему, выговаривая

буквы а, б, в, г и т. д., а выговаривали по-старинному, то есть: аз, буки, веди, глаголь и т. д. и, дойдя до ижицы, всегда приговаривалась известная присказка.

После букв следовали склады двойные, тройные и четверные и чуть ли не

пятерные, вроде: багра, вздра и т. п., которые часто и выговаривать было трудно.

Когда премудрость эта уже постигалась, тогда приступали к постепенному

чтению. Конечно, я не помню, как учились азбуке старшие братья, и эти

воспоминания относятся ко мне лично. Но так как учительница была одна (наша

маменька) и даже руководство или азбука преемственно перешла от старших

братьев ко мне, то я имею основание предполагать, что и братья начинали учение

тем же способом. Первою книгою для чтения была у всех нас одна. Это

священная история Ветхого и Нового завета на русском языке (кажется,

переведенная с немецкого сочинения Гибнера). Она называлась, собственно: "Сто

четыре священных истории Ветхого и Нового завета". При ней было несколько

довольно плохих литографий с изображением сотворения мира, пребывания

Адама и Евы в раю, потопа и прочих главных священных фактов. Помню, как в

недавнее уже время, а именно в 70-х годах, я, разговаривая с братом Федором

Михайловичем про наше детство, упомянул об этой книге; и с каким он

восторгом объявил мне, что ему удалось разыскать этот же самый экземпляр

книги (то есть наш детский) и что он бережет его как святыню.

Я уже упомянул выше, что не мог быть свидетелем первоначального

обучения старших братьев азбуке. Как я начинаю себя помнить, я застал уже

братьев умевшими читать и писать и приготовляющимися к поступлению в

пансион. Домашнее их пребывание без выездов в пансион я помню

непродолжительное время - год, много полтора. В это время к нам ходили на дом

два учителя. Первый - это дьякон, преподававший закон божий. Дьякон этот чуть

51

ли не служил в Екатерининском институте; по крайней мере, наверное знаю, что

он там был учителем. К его приходу в зале всегда раскладывали ломберный стол, и мы, четверо детей, помещались за этим столом вместе с преподавателем.

Маменька всегда садилась сбоку, в стороне, занимаясь какой-нибудь работой.

Многих впоследствии имел я законоучителей, но такого, как отец дьякон, не

припомню. Он имел отличный дар слова и весь урок, продолжавшийся по-

старинному часа полтора-два, проводил в рассказах, или, как у нас говорилось, в

толковании Св. писания. Бывало, придет, употребит несколько минут на спрос

уроков и сейчас же приступит к рассказам. О потопе, о приключениях Иосифа, о

рождестве Христове он говорил особенно хорошо, так, что, бывало, и маменька, оставив свою работу, начинает не только слушать, но и глядеть на

воодушевляющегося преподавателя. Положительно могу сказать, что он своими

уроками и своими рассказами умилял наши детские сердца. Даже я, тогда

шестилетний мальчик, с удовольствием слушал эти рассказы, нисколько не

утомляясь их продолжительностью. Очень жалею я, что не помню ни имени, ни

фамилии этого почтенного преподавателя, мы просто звали его отцом дьяконом.

Несмотря на все это, уроки он требовал учить буквально по руководству, не

выпуская ни одного слова, то есть, как говорится, "вдолбежку", потому что тогда