Белинского; я переступал его порог робко, с волнением, заблаговременно

обдумывая выражения, с какими я выскажу ему мою любовь к знаменитому

французскому писателю. Но едва я успел коснуться, что сожитель мой, имя

которого никому не было тогда известно, перевел "Евгению Гранде", Белинский

разразился против общего нашего кумира жесточайшею бранью, назвал его

мещанским писателем, сказал, что, если бы только попала ему в руки эта

"Евгения Гранде", он на каждой странице доказал бы всю пошлость этого

сочинения {21}. Я был до того озадачен, что забыл все, что готовился сказать, входя к Белинскому; я положительно растерялся и вышел от него как

ошпаренный, негодуя против себя еще больше, чем против Белинского. Не знаю, 88

что он обо мне подумал; он, вероятно, смотрел на меня как на мальчишку, не

умевшего двух слов сказать в защиту своего мнения.

Достоевский между тем просиживал целые дни и часть ночи за

письменным столом. Он слова не говорил о том, что пишет; на мои вопросы он

отвечал неохотно и лаконически; зная его замкнутость, я перестал спрашивать. Я

мог только видеть множество листов, исписанных тем почерком, который отличал

Достоевского: буквы сыпались у него из-под пера точно бисер, точно

нарисованные. Такой почерк видел я впоследствии только у одного писателя: Дюма-отца. Как только Достоевский переставал писать, в его руках немедленно

появлялась книга. Он одно время очень пристрастился к романам Ф. Сулье, особенно восхищали его "Записки демона". Усиленная работа и упорное сиденье

дома крайне вредно действовали на его здоровье; они усиливали его болезнь, проявлявшуюся несколько раз еще в юности, в бытность его в училище.

Несколько раз во время наших редких прогулок с ним случались припадки. Раз, проходя вместе с ним по Троицкому переулку, мы встретили похоронную

процессию. Достоевский быстро отвернулся, хотел вернуться назад, но, прежде

чем успели мы отойти несколько шагов, с ним сделался припадок настолько

сильный, что я с помощью прохожих принужден был перенести его в ближайшую

мелочную лавку; насилу могли привести его в чувство. После таких припадков

наступало обыкновенно угнетенное состояние духа, продолжавшееся дня два или

три {22}.

Раз утром (это было летом) Достоевский зовет меня в свою комнату;

войдя к нему, я застал его сидящим на диване, служившем ему также постелью; перед ним, на небольшом письменном столе, лежала довольно объемистая тетрадь

почтовой бумаги большого формата, с загнутыми полями и мелко исписанная.

– Садись-ка, Григорович; вчера только что переписал; хочу прочесть тебе; садись и не перебивай, - сказал он с необычною живостью.

То, что он прочел мне в один присест и почти не останавливаясь, явилось

вскоре в печати под названием "Бедные люди".

t Я был всегда высокого мнения о Достоевском; его начитанность, знание

литературы, его суждения, серьезность характера действовали на меня

внушительно; мне часто приходило в голову, как могло случиться, что я успел

уже написать кое-что, это кое-что было напечатано, я считал уже себя некоторым

образом литератором, тогда как Достоевский ничего еще не сделал по этой части?

С первых страниц "Бедных людей" я понял, насколько то, что было написано

Достоевским, было лучше того, что я сочинял до сих пор; такое убеждение

усиливалось по мере того, как продолжалось чтение. Восхищенный донельзя, я

несколько раз порывался броситься ему на шею; меня удерживала только его

нелюбовь к шумным, выразительным излияниям; я не мог, однако ж, спокойно

сидеть на месте и то и дело прерывал чтение восторженными восклицаниями.

Результат этого чтения более или менее известен читающей публике.

История о том, как я силой почти взял рукопись "Бедных людей" и отнес ее

Некрасову, рассказана самим Достоевским в его "Дневнике" {23}. Из скромности, вероятно, он умолчал о подробностях, как чтение происходило у Некрасова.

Читал я. На последней странице, когда старик Девушкин прощается с Варенькой, 89

я не мог больше владеть собою и начал всхлипывать, я украдкой взглянул на

Некрасова: по лицу у него также текли слезы. Я стал горячо убеждать его в том, что хорошего дела никогда не надо откладывать, что следует сейчас же