Белинского, замкнулся весь в себя еще больше прежнего и сделался

раздражительным до последней степени. При встрече с Тургеневым,

принадлежавшим к кружку Белинского, Достоевский, к сожалению, не мог

сдержаться и дал полную волю накипевшему в нем негодованию, сказав, что

никто из них ему не страшен, что дай только время, он всех их в грязь затопчет.

Не помню, что послужило поводом к такой выходке; речь между ними шла,

кажется, о Гоголе.

Во всяком случае, я уверен, вина была на стороне Достоевского. Характер

Тургенева отличался полным отсутствием задора; его скорее можно было

упрекнуть в крайней мягкости и уступчивости. После сцены с Тургеневым

произошел окончательный разрыв между кружком Белинского и Достоевским; он

больше в него не заглядывал. На него посыпались остроты, едкие эпиграммы, его

обвиняли в чудовищном самолюбии, в зависти к Гоголю, которому он должен бы

был в ножки кланяться, потому что в самых хваленых "Бедных людях"

чувствовалось на каждой странице влияние Гоголя {28}. <...>

Не помню, о чем-то раз зашел у меня с Достоевским горячий спор.

Результат был тот, что решено было жить порознь. Мы разъехались, но, однако ж, мирно, без ссоры. Бывая оба часто у Бекетовых, мы встречались дружелюбно, как

старые товарищи. Около Бекетовых мало-помалу образовался целый кружок; мы

вступили в него благодаря старшему из братьев, Алексею Николаевичу, бывшему

нашему товарищу по училищу. Братья его, Николай Николаевич, известный

теперь профессор химии, и Андрей Николаевич, не менее известный профессор

ботаники, были тогда еще студентами {29}. Всякий раз встречалось здесь

множество лиц, большею частью таких же молодых, как мы были сами; в числе

их особенно часто являлся А. Н. Плещеев, тогда также студент.

Я видел на веку своем немало людей просвещенных, любезных,

приветливых, выбивавшихся из сил, чтобы составить у себя кружок, и им это не

удавалось; Бекетовы не прикладывали никакого старания, кружок был им даже в

тягость, потому что мешал занятиям, тем не менее кружок составился. Всех в

91

равной степени притягивала симпатия к старшему брату, Алексею Николаевичу.

Это была воплощенная доброта и прямодушие в соединении с развитым умом и

горячею душой, возмущавшеюся всякою неправдой, отзывавшеюся всякому

благородному, честному стремлению.

Собирались большею частью вечером. При множестве посетителей

(сходилось иногда до пятнадцати человек), беседа редко могла быть общею; редко останавливались на одном предмете, разве уж выдвигался вопрос, который

всех одинаково затрагивал; большею частью разбивались на кучки, и в каждой

шел свой отдельный разговор. Но кто бы ни говорил, о чем бы ни шла речь, касались ли событий в Петербурге, в России, за границей, обсуждался ли

литературный или художественный вопрос, во всем чувствовался прилив свежих

сил, живой нерв молодости, проявление светлой мысли, внезапно рожденной в

увлечении разгоряченного мозга; везде слышался негодующий, благородный

порыв против угнетения и несправедливости. Споры бывали жаркие, но никогда

не доходило до ссоры, благодаря старшему Бекетову, умевшему тотчас же

примирить, внести мир и согласие. Многому помогала также молодость, с

одинаковою легкостью воспламеняющаяся и забывающая свои увлечения. Часто, наговорившись и накричавшись досыта, кто-нибудь предлагал прогулку; все

радостно принимали предложение. Раз мы всею компанией согласились сделать

большую экскурсию - отправиться пешком в Парголово и провести ночь на

Поклонной горе над озером; каждый должен был запастись каким-нибудь

провиантом; на долю Бекетовых пришлось нести медный чайник для варки кофе и

принадлежности.

Мне до сих пор памятно это похождение. Во все время пути и в течение

всей ночи, проведенной на берегу озера, веселость била ключом, счастье было в

сердце каждого. Оно высказывалось песнями, остротами, забавными рассказами, неумолкаемым хохотом. Парголовское озеро, я думаю, никогда не видало с тех

пор такого ликования.

Участие в общественной беседе всегда существеннее в пользу