день.

Безусловно, винить начальство за допущение своеволия между

воспитанниками было бы несправедливо. Не надо забывать, что в то время оно

находилось, более чем мы сами, под гнетом страха и ответственности; на

шалости, происходившие у себя дома, в закрытии, смотрели снисходительно, лишь бы, как я уже заметил, в данный момент воспитанники были во всем

исправны: не пропустили на улице офицера, не отдав ему чести, выходной билет

был бы на месте между второй и третьей пуговицей, отличились бы на

ординарцах или на разводе или молодцами прошли бы на майском параде. Надо

сказать также, начальство ничего не знало о том, что происходило в

рекреационной зале, - оно туда почему-то редко заглядывало. Там между тем, помимо истязания рябцов, совершались другие предосудительные сцены;

распевались песни непристойного характера, и в том числе знаменитая "Феня", кончавшаяся припевом:

Ах ты, Феня, Феня,

Феня ягода моя!..

Раз в год, накануне рождества, в рекреационную залу входил

письмоводитель Игумнов в туго застегнутом мундире, с задумчивым,

наклоненным лицом. Он становился на самой середине залы, выжидал, пока

обступят его воспитанники, кашлял в ладонь и, не смотря в глаза

присутствующим, начинал глухим, монотонным голосом декламировать

известное стихотворение Жуковского:

Раз в крещенский вечерок

83

Девушки гадали ... и т. д. {2}

Покончив с декламацией, Игумнов отвешивал поклон и с тем же

задумчивым видом медленно выходил из залы.

Всякий раз после этого собиралась подписка в пользу Игумнова; одному

из старших поручалось отдать ему деньги.

Разноплеменность в составе персонала училища не давала себя

чувствовать или, по крайней мере, настолько слабо выражалась, что была почти

незаметна; ее сглаживали чувство строгой зависимости, распространявшейся на

всех одинаково, труд и сложность занятий в классах, отчасти также общий гонор, царивший в мое время в училище; гонор основывался на преимуществе перед

другими военно-учебными заведениями, не допускавшем в училище телесного

наказания. Такое преимущество в значительной степени приподымало дух

каждого, составляло его гордость.

Обращение с жалобой к дежурному офицеру за дурное обращение

старших считалось равносильным фискальству, шпионству. В течение четырех

лет, как я находился в училище, раз был такой случай, и тот, сколько казалось, основывался больше на догадках, чем на факте. Один из кондукторов, прежде

меня поступивший в училище, сделался любимцем ротного командира Фере,

которого все боялись и. огулом не любили. Вопреки привычке Фере - никогда

почти не говорить с воспитанниками, он стал часто звать к себе на квартиру

любимца; спустя несколько времени любимцу нашили унтер-офицерские

нашивки, что делалось за особенные успехи по фронтовой части и отличное

поведение. Этого достаточно было, чтобы возбудить подозрение; стали

распространять слухи, что любимец ничего больше, как фискал и доносчик. Не

помню, как составился и созрел против него заговор; я в нем не участвовал.

Помню только следующую сцену. Это было ночью. Любимец, в качестве унтер-

офицера, был дежурным; он проходил через большую камеру, где спало нас

шестьдесят человек; зала тускло освещалась высокими жестяными

подсвечниками с налитою в них водою и плавающим в ней сальным огарком.

Едва показался любимец, огни мгновенно были погашены; несколько человек, ждавших этой минуты, вскочили с постелей, забросали любимца одеялами и

избили его до полусмерти. На шум и крик вбежал дежурный офицер; со всех

концов посыпался на него картофель, без сомнения заранее сбереженный после

ужина. "Господа, - кричал офицер, - я не под такими картофелями был, под

пулями - и не боялся!.." Снаряды продолжали сыпаться. Офицер побежал к

ротному командиру, который, от страха вероятно, не явился, но отправился

будить начальника училища Шаренгорста. На следующее утро всю роту

выстроили по камерам; пришел генерал Шаренгорст и, по обычаю, начал