начал со свойственными ему откашливаниями, отплевываниями и

преуморительными подергиваниями плечом чтение, но не успел он дойти и до

половины своего рассказа, во время которого мы все смеялись и хохотали, как

вдруг слышим, что Федор Михайлович просит автора остановиться. Бутков

взглянул только на Федора Михайловича и, заметив побледневшее его лицо и

сжатые в ниточку губы, не только чтение прекратил и тетрадку упрятал в карман

своего пальто, но и сам очутился под столом, крича оттуда: "Виноват, виноват, проштрафился, думал, что не так скверно!" А Федор Михайлович, улыбнувшись

на выходку Буткова, с крайним благодушием ответил ему, что писать так не

только скверно, но и непозволительно, потому что "в том, что вы написали, нет ни

ума, ни правды, а только ложь и безнравственный цинизм". Потом Федор

Михайлович указал нам недостатки того, что написал Яков Петрович, и

произведение было уничтожено.

112

Еще случай с А. Н. Плещеевым, который в то время был еще юношей, без

бороды и усов; кажется, ему было не более восемнадцати-девятнадцати лет. Как

теперь помню, в одно воскресенье Федор Михайлович, уходя от меня утром в

одиннадцать часов, прощаясь, пригласил меня к себе на новоселье. В это время

Михаил Михайлович, выйдя в отставку, приехал один без семейства и поселился

вместе с Федором Михайловичем в Петербурге {17}. Согласно приглашению, я

прибыл к Достоевским с моим приятелем Власовским к пяти часам утра и застал у

них Плещеева, Крешева, Буткова, одного инженерного офицера (фамилию не

помню) и Головинского. У Достоевских в это время проживал уже в качестве

слуги известный всем нам и нами очень любимый отставной унтер-офицер

Евстафий, имя которого Федор Михайлович отметил теплым словом в одной из

своих повестей. Когда Евстафий дал нам каждому по стакану чаю, Федор

Михайлович обратился к А. Н.Плещееву и сказал: "Ну, батенька, прочтите нам, что вы там сделали из моего анекдотца?" Тот начал тотчас читать; но рассказ был

до того слаб, что мы еле-еле дослушали до конца. Плещеев сам как будто

сочинением был доволен, но Федор Михайлович прямо сказал ему: "Во-первых, вы меня не поняли и сочинили совсем другое, а не то, что я вам рассказал; а во-

вторых, и то, что сами придумали, выражено очень плохо". Плещеев после этого

приговора уничтожил сочиненный им рассказ.

Я рассказал два простые случая, характеризующие отношения Федора

Михайловича к своим товарищам, друзьям литературным, но подобных в жизни

его было не два, а десятки.

Его любовь, с одной стороны, к обществу и к умственной деятельности, а

с другой - недостаток знакомства в других сферах, кроме той, в какую он попал, оставив Инженерное училище, были причиной того, что он легко сошелся с

Петрашевским {18}. Когда я, бывало, заводил речь с Федором Михайловичем, зачем он сам так аккуратно посещает пятницы у Покрова и отчего на этих

собраниях бывает так много людей, Федор Михайлович отвечал мне всегда: "Сам

я бываю оттого, что у Петрашевского встречаю и хороших людей, которые у

других знакомых не бывают; а много народу у него собирается потому, что у него

тепло и свободно, притом же он всегда предлагает ужин, наконец, у него можно

полиберальничать, а ведь кто из нас, смертных, не любит поиграть в эту игру, в

особенности когда выпьет рюмочку винца; а его Петрашевский тоже дает, правда

кислое и скверное( но все-таки дает. Ну, вот к нему и ходит всякий народ; но вы

туда никогда не попадете - я вас не пущу", и не пустил, за что я ему, как

истинному моему другу и учителю, во всю мою жизнь был и до сих пор остаюсь

душой и сердцем благодарен. Любовь Федора Михайловича к обществу была до

того сильна, что он даже во время болезни или спешной какой-нибудь работы не

мог оставаться один и приглашал к себе кого-нибудь из близких. Но, посещая

своих друзей и приятелей по влечению своего любящего сердца и бывая у

Петрашевского по тем же самым побуждениям, он вносил с собою нравственное

развитие человека, в основание чего клал только истины Евангелия, а отнюдь не

то, что содержал в себе социал-демократический устав 1848 года {19}. Федор

Михайлович любил ближнего, как только можно любить его человеку верующему

искренне, доброты был неисчерпаемой и сердцеведец, которому подобного я в

113

жизни моей не знал. А при этих его качествах можно ли допустить мысль о том, что он был заговорщиком или анархистом? {20} Да и каким образом мог Федор