Федор Михайлович часто говорил брату: "Это не так: почитал бы ты ту книгу, которую я тебе вчера принес (это было какое-то сочинение Луи Блана), заговорил

бы ты другое". Михаил же Михайлович на это отвечал Федору Михайловичу: "Я, кроме Фурье, никого и ничего не хочу знать, да, правду сказать, и его-то, кажется, скоро брошу; все это не для нас писано". Федор Михайлович так сильно любил

своего брата, что на последнюю фразу не только не сердился на него, но даже и не

возражал ему.

Я знаю, что Федор Михайлович, по складу его ума и по силе убеждений,

не любил подчиняться какому бы там ни было авторитету, вследствие чего он

нередко даже о Белинском выражался так: "Ничего, ничего, Виссарион

Григорьевич, отмалчивайтесь; придет время, что и вы заговорите (это он говорил

так по поводу того, что Белинский, расхваливший его "Бедных людей", потом как

бы игнорировал его произведения, а Федору Михайловичу молчание о его

творениях было горше брани); после же займа денег у Спешнева он поддался

видимым образом авторитету последнего, Спешнев же, как говорили тогда все, был безусловный социалист.

116

Не мудрено, что у нас до сих пор еще многие думают, будто Федор

Михайлович был взаправду какой-то красный социалист, а по мнению некоторых, даже руководивший каким-то тайным обществом, которое угрожало опасностию

государству. На самом же деле деятельность Федора Михайловича, включая в нее

даже посещение собраний Петрашевского и принадлежность к так называемому

тайному обществу Дурова и К0, ничего подобного не представляла. Стоило

вглядеться в состав этих сборищ и общества, сообразить идею заговора с теми

средствами, какие были *в руках этих мнимых заговорщиков, и, наконец,

обдумать хорошенько, что они читали и о чем толковали, и вся иллюзия заговора

разлетелась бы в прах. Все собрания Петрашевского и Дурова представляли

собою такое незначительное число людей, что оно положительно терялось в

Петербурге, как капля воды в быстротекучей Неве. Небольшая кучка этих людей

была такою разнокалиберною смесью званий, сословий, профессий и возрастов, что одна уже эта пестрота состава показывала, что они не имели, да и не могли

иметь, никакого влияния на массу общества. Денежных средств у этой кучки не

было никаких, так как за исключением Спешнева, Петрашевского, Дурова и

Григорьева все ее члены были бедняки; оружия, за исключением носимого

свирепыми по виду черкесами и злосчастного с кремневым курком пистолета, который носил с собой постоянно излюбленный друг Петрашевского, Ханыков, у

этой кучки тоже не было. Многие, по крайней мере в конце сороковых годов, старались придать какое-то особенное значение тому, что в сходках

Петрашевского участвовали некоторые офицеры гвардии, говоря при этом, что

одно это обстоятельство придавало их делу серьезное значение. Но едва ли

несколько единиц из двух полков гвардейской пехоты и одного кавалерийского, безо всякой связи и единомыслия ни с другими товарищами, ни с нижними

чинами, представляли собой что-либо серьезное. Я и теперь помню, как сам

Федор Михайлович критически и с полным недоверием относился к подобного

рода рассуждению. Более же опытные и умные товарищи по полкам, например

капитан Московского полка М. Н. Ханыков, штабс-капитан конно-гренадерского

полка Власовский, Зволянский и др., просто смеялись над увлечением товарищей

и называли их сумасшедшими. Сам Федор Михайлович сходкам у Петрашевского

не придавал никакого значения. Он начал свое посещение их, а потом продолжал

единственно по тем причинам, которые я уже указал, то есть благодаря тому, что

его там слушали. Бывая постоянно у Петрашевского, он не стеснялся высказывать

многим из близких своих приятелей его неуважение к Петрашевскому {27}, причем обыкновенно называл его агитатором и интриганом; над широкою

шляпой Ханыкова и над его фигурой, завернутою всегда в альмавиву, и особенно

над его пистолетом с кремневым курком он постоянно смеялся. Все это я говорю

положительно и с уверенностию, так как все это я слышал от самого Федора

Михайловича. <...>