дают есть. На это Федор Михайлович как-то сконфуженно, а в то же время и

жалобно ответил нам: "Ах, боже мой, разве не видите, что Якова Петровича нет",

– и, схватив шляпу, побежал на улицу. Александр Петрович Милюков при этой

сцене что-то сострил очень мило и весело, вечно серьезненький В. Н. Майков и А.

Н. Плещеев пробормотали что-то вроде того, что хоть бы закуску подавали.

Наконец в дверях явились Федор Михайлович и Бутков; первый был очень

взволнован, а второй, пожимая своими широкими плечами, - все повторял: "Да

вот пойди ты с ним и толкуй, говорит одно, что книжка журнала не вышла, да и

баста".
– "Ну, да вы попросили бы хоть половину, понимаете ли, ну, хоть чуточку

бы; а то как же теперь быть? А я пообещал еще двоим заплатить за них; ну вот вы

и попросили бы хоть красненькую; а то как же теперь?.." Когда же мы пристали к

Федору Михайловичу, чтоб он нам объяснил, почему мы не обедаем и тогда, как

Яков Петрович обретается среди нас, то Федор Михайлович рассказал нам, в чем

дело, а мы, узнав причину, приказали подавать обед. Дело же заключалось в том, что в конторе "Отечественных записок", по случаю запоздания выходом номера

журнала, в котором был помещен рассказ Федора Михайловича, денег Буткову, явившемуся с запиской от автора, не дали. Этот обед прошел как-то особенно

весело; Александр Петрович острил много и чрезвычайно удачно; Михаил

Михайлович Достоевский и Аполлон Николаевич Майков тоже были в хорошем

настроении духа и много говорили хорошего и интересного, а Федор

Михайлович, воспользовавшись случаем с Яковом Петровичем, сказал такую речь

об эксплуатации литературного труда Павлом Ивановичем Чичиковым {12}, что

все мы поголовно были в восторге и отвечали рукоплесканиями и долго

неумолкавшими браво! Но как ни весел был этот обед и как ни задушевно

воспоминание о нем... у меня и теперь чуть не спирается дыхание, когда я

заговорю о нем: он был последний, за ним вскоре последовала катастрофа с

арестами, а потом и тяжелая для всех членов нашего кружка разлука.

Припоминая себе те часы, которые я проводил каждодневно с

незабвенным Федором Михайловичем, я не могу пройти молчанием бесед о

литературе, которые он вел со мною иногда один на один, а иногда и в

присутствии других общих наших приятелей. Само собою разумеется, что

Пушкина и Гоголя он ставил выше всех и часто, заговорив о том или другом из

них, цитировал из их сочинений на память целые сцены или главы. Лермонтова и

Тургенева он тоже ставил очень высоко; из произведений последнего в

особенности хвалил "Записки охотника". Чрезвычайно уважительно отзывался о

всех произведениях, хотя по числу в то время незначительных, И. А. Гончарова, которого отдельно напечатанный "Сон Обломова" (весь роман в то время

напечатан еще не был) цитировал с увлечением {13}. Из писателей эпохою

постарше он рекомендовал Лажечникова. О других же наших беллетристах, как, например, о гр. Соллогубе, Панаеве (Ив. Ив.), он отзывался не особенно

одобрительно и, не отказывая им в даровании, не признавал в них

художественных талантов. У меня в то время была порядочная библиотечка, и я

часто, возвратись домой, заставал Федора Михайловича за чтением вынутой из

шкафа книги, и чаще всего с Гоголем в руках. Гоголя Федор Михайлович никогда

109

не уставал читать и нередко читал его вслух, объясняя и толкуя до мелочей. Когда

же он читал "Мертвые души", то почти каждый раз, закрывая книгу, восклицал:

"Какой великий учитель для всех русских, а для нашего брата писателя в

особенности! Вот так настольная книга! Вы ее, батюшка, читайте каждый день

понемножку, ну хоть по одной главе, а читайте; ведь у каждого из нас есть и

патока Манилова, и дерзость Ноздрева, и аляповатая неловкость Собакевича, и

всякие глупости и пороки". Кроме сочинений беллетристических, Федор

Михайлович часто брал у меня книги медицинские, особенно те, в которых

трактовалось о болезнях мозга и нервной системы, о болезнях душевных и о

развитии черепа по старой, но в то время бывшей в ходу системе Галла. Эта