любимых его развлечений. Вообще Федор Михайлович во всю свою жизнь

глубоко уважал призвание женщины и высоко ценил ее сердечность; но когда

заходила речь на модную в то время тему о ее полной эманципации, то он

обыкновенно выражался так: "Желать-то мало ли чего можно, но вот в чем дело, не будет ли от такой эманципации самой женщине хуже и тяжелее? Я думаю, что

да!"

До сих пор я старался изобразить вернейший портрет Федора

Михайловича, каким он был в период нашего знакомства с 1846 по 1848 год; надеюсь, что никто из самых даже близких к нему людей, знавших его в это

время, не отметит в моих рассказах ни одного неверного штриха.

Теперь я приступлю к характеристике того Федора Михайловича, который

явился и предо мною в конце 1848 года как будто иным если не по существу, то, по крайней мере, по внешности. В чем заключалась эта перемена? как она

совершилась и что было ее причиной? Вот вопросы, на которые я постараюсь дать

по возможности близкие к истине ответы.

Вся перемена Федора Михайловича, по крайней мере в моих глазах,

заключалась в том, что он сделался каким-то скучным, более раздражительным, более обидчивым и готовым придираться к самым ничтожным мелочам и как-то

особенно часто жалующимся на дурноты.

Совершилась эта перемена если не вдруг и не неожиданно, то и не в очень

длинный промежуток времени, а так примерно в течение двух-трех недель.

Причиной же всего этого было, как впоследствии он сам мне это сказал,

сближение со Спешневым {26}, или, лучше сказать, заем у него денег. До этого

обстоятельства Федор Михайлович, разговаривая со мною о лицах, составлявших

кружок Петрашевского, любил с особенным сочувствием отзываться о Дурове, называя его постоянно человеком очень умным и с убеждениями, нередко

указывал на Момбелли и Пальма, но о Спешневе или ничего не говорил, или

отделывался лаконическим: "Я его мало знаю, да, по правде, и не желаю ближе с

ним сходиться, так как этот барин чересчур силен и не чета Петрашевскому". Я

115

знал, как Федор Михайлович был самолюбив, и, объяснив себе это

нерасположение тем, что, знать, нашла коса на камень, не настаивал на

подробностях. Даже и в то время, когда я видел, что совершившаяся перемена в

характере Федора Михайловича, а особенно его скучное расположение духа

должны иметь какую-нибудь причину, я не обнаруживал желания прямо узнать

ее, а говорил только, что я не вижу никакого органического расстройства, а

следовательно, старался и его уверить в том, что это пройдет. Но на эти-то мои

успокоения однажды Федор Михайлович мне и ответил: "Нет, не пройдет, а долго

и долго будет меня мучить, так как я взял у Спешнева деньги (при этом он назвал

сумму около пятисот рублей серебром) и теперь я с ним и его. Отдать же этой

суммы я никогда не буду в состоянии, да он и не возьмет деньгами назад, такой

уж он человек". Вот разговор, который врезался в мою память на всю мою жизнь, и так как Федор Михайлович, ведя его со мною, несколько раз повторил:

"Понимаете ли вы, что у меня с этого времени есть свой Мефистофель", то я

невольно ему и теперь даю такое же фатальное значение, какое он заключал в

себе и в то время. Я инстинктивно верил, что с Федором Михайловичем

совершилось что-то особенное. На беду мою, я знал", что он в последнее время

сильно жаловался на безденежье, и когда я говорил ему, что я, кроме копилки, могу ему уделить еще своих рублей пятнадцать - двадцать, то он замечал мне: "Не

двадцать или даже пятьдесят рублей мне нужны, а сотни: я должен отдать

портному, хозяйке, возвратить долг Mich-Mich (так он звал старшего своего

брата), а все это более четырехсот рублей". На удовлетворение всех этих нужд он

и взял у Спешнева деньги. Получил он их в одно воскресенье, отправившись от

меня около двенадцати часов пополудни к Спешневу, а вечером у Майковых

сообщил мне о том, как Спешнев деньги ему дал и взял с него честное слово

никогда о них не заговаривать. После этого факта я заметил только одно новое

для меня явление: прежде, когда, бывало, Федор Михайлович разговаривает со

своим братом Михаилом Михайловичем, то они бывали постоянно согласны в

своих положениях и выводах, но после визита Федора Михайловича к Спешневу