печати. Хотя новость книги, посвященной исключительно быту каторжных,, мрачная канва всех этих рассказов о страшных злодеях и наконец то, что сам

автор был только что возвращенный политический преступник, смущали

несколько цензуру; но это, однако ж, не заставило Достоевского уклониться в

чем-нибудь от правды. И "Записки из Мертвого дома" производили потрясающее

впечатление: в авторе их видели как бы нового Данта, который спускался в ад тем

более ужасный, что он существовал не в воображении поэта, а в действительности

{13}. По условиям тогдашней цензуры, Федор Михайлович принужден только

был, выбросить из своего сочинения эпизод о ссыльных поляках и политических

арестантах. Он передавал нам по этому предмету немало интересных

подробностей. Кроме того, я помню еще один рассказ его, который тоже не вошел

в "Записки", вероятно, по тем же цензурным соображениям, так как затрогивал

щекотливый в то время вопрос о злоупотреблениях крепостного права. Как теперь

помню, что однажды на вечере у брата, вспоминая свою острожную жизнь,

Достоевский рассказал этот эпизод с такой страшной правдою и энергией, какие

никогда не забываются. Надобно было слышать при этом выразительный голос

рассказчика, видеть его живую мимику, чтобы понять, какое он произвел на нас

впечатление. Постараюсь передать этот рассказ, как помню и умею.

"В казарме нашей, - говорил Федор Михайлович, - был один молодой

арестант, смирный, молчаливый и несообщительный. Долго я не сходился с ним, не знал, давно ли он в каторге и за что попал в особый разряд, где числились

осужденные за самые тяжкие преступления. У осторожного начальства был он по

поведению на хорошем счету, и сами арестанты любили его за кротость и

услужливость. Мало-помалу мы сблизились с ним, и однажды по возвращении с

работы он рассказал мне историю своей ссылки. Он был крепостной крестьянин

одной из подмосковных губерний и вот как попал в Сибирь.

– Село наше, Федор Михайлович, - рассказывал он, - не маленькое и

зажиточное. Барин у нас был вдовец, не старый еще, не то чтобы очень злой, а

бестолковый и насчет женского пола распутный. Не любили его у нас. Ну вот, 130

надумал я жениться: хозяйка была нужна, да и девка одна полюбилась. Поладили

мы с ней, дозволение барское вышло, и повенчали нас. А как от венца-то вышли

мы с невестой, да, идучи домой, поравнялись с господской усадьбой, выбежало

дворовых никак человек шесть или семь, подхватили мою молодую жену под

руки да на барский двор и потащили. Я рванулся было за ней, а на меня

набросились людишки-то; кричу, бьюсь, а мне руки кушаками вяжут. Не под силу

было вырваться. Ну, жену-то уволокли, а меня к избе нашей потащили, да

связанного как есть на лавку бросили и двоих караульных поставили. Всю ночь я

прометался, а поздним утром привели молодую и меня развязали. Поднялся я, а

баба-то припала к столу - плачет, тоскует. "Что, говорю, убиваться-то: не сама

себя потеряла!" И вот с самого этого дня задумал я, как мне барина за ласку к

жене отблагодарить. Отточил это я в сарае топор, так что хоть хлебы режь, и

приладил носить его, чтобы не в примету было. Может, иные мужики, видя, как я

шатался около усадьбы, и подумали, что замышляю что-нибудь, да кому дело: больно не любили у нас барина-то. Только долго не удавалось мне подстеречь

его: то с гостями, бывало, он хороводится, то лакеишки около него... все

несподручно было. А у меня словно камень на сердце, что не могу я ему

отплатить за надругательство: пуще всего горько мне было смотреть, как жена-то

тоскует. Ну, вот иду я как-то под вечер позади господского сада, смотрю - а барин

по дорожке один прохаживается, меня не примечает. Забор садовый был

невысокий, решетчатый, из балясин. Дал я барину-то немного пройти, да тихим

манером и махнул через загородку. Вынул топор я да с дорожки на траву, чтобы

загодя не услыхал, и по траве-то, крадучись, пошел за ним шагать. Совсем уж

близко подошел я и забрал топор-то в обе руки. А хотелось мне, чтоб барин

увидал, кто к нему за кровью пришел, ну, я нарочно и кашлянул. Он повернулся, признал меня, а я прыгнул к нему да топором его прямо по самой голове... трах!