ворот, откуда должны были выехать осужденные. Ночь была не холодная и

светлая. На крепостной колокольне куранты проиграли девять часов, когда

выехали двое ямских саней, и на каждых сидел арестант с жандармом.

– Прощайте!
– крикнули мы.

– До свидания! до свидания!
– отвечали нам.

III

Теперь приведу собственный рассказ Ф. М. Достоевского о его аресте. Он

написал его уже по возвращении из ссылки в альбоме моей дочери, в 1860 году.

Вот этот рассказ, слово в слово, в том виде, как написан:

"Двадцать второго или, лучше сказать, двадцать третьего апреля (1849

года) я воротился домой часу в четвертом от Григорьева, лег спать и тотчас же

заснул. Не более как через час я, сквозь сон, заметил, что в мою комнату вошли

какие-то подозрительные и необыкновенные люди. Брякнула сабля, нечаянно за

что-то задевшая. Что за странность? С усилием открываю глаза и слышу мягкий, симпатический голос: "Вставайте!"

(Смотрю: квартальный или частный пристав, с красивыми бакенбардами.

Но говорил не он; говорил господин, одетый в голубое, с подполковничьими

эполетами.

– Что случилось?
– спросил я, привставая с кровати.

– По повелению...

Смотрю: действительно, "по повелению". В дверях стоял солдат, тоже

голубой. У него-то и звякнула сабля...

"Эге? Да это вот что!" - подумал я.
– Позвольте же мне...
– начал было я.

127

– Ничего, ничего! одевайтесь. Мы подождем-с, - прибавил подполковник

еще более симпатическим голосом.

Пока я одевался, они потребовали все книги и стали рыться; немного

нашли, но всё перерыли. Бумаги и письма мои аккуратно связали веревочкой.

Пристав обнаружил при этом много предусмотрительности: он полез в печку и

пошарил моим чубуком в старой золе. Жандармский унтер-офицер, по его

приглашению, стал на стул и полез на печь, но оборвался с карниза и громко упал

на стул, а потом со стулом на пол. Тогда прозорливые господа убедились, что на

печи ничего не было.

На столе лежал пятиалтынный, старый и согнутый. Пристав внимательно

разглядывал его и наконец кивнул подполковнику.

– Уж не фальшивый ли?
– спросил я.

– Гм... Это, однако же, надо исследовать...
– бормотал пристав и кончил

тем, что присоединил и его к делу.

Мы вышли. Нас провожала испуганная хозяйка и человек ее, Иван, хотя и

очень испуганный, но глядевший с какою-то тупою торжественностью,

приличною событию, впрочем, торжественностью не праздничною. У подъезда

стояла карета; в карету сел солдат, я, пристав и подполковник; мы отправились на

Фонтанку, к Цепному мосту у Летнего сада.

Там было много ходьбы и народу. Я встретил многих знакомых. Все были

заспанные и молчаливые. Какой-то господин статский, но в большом чине, принимал... беспрерывно входили голубые господа с разными жертвами.

– Вот тебе, бабушка, и Юрьев день!
– сказал мне кто-то на ухо.

23-го апреля был действительно Юрьев день.

Мы мало-помалу окружили статского господина со списком в руках. В

списке перед именем г. Антонелли написано было карандашом: "агент по

найденному делу".

– Так это Антонелли!
– подумали мы.

Нас разместили по разным углам в ожидании окончательного решения,

куда кого девать. В так называемой белой зале нас собралось человек

семнадцать...

Вошел Леонтий Васильевич... (Дубельт).

Но здесь я прерываю мой рассказ. Долго рассказывать. Но уверяю, что

Леонтий Васильевич был преприятный человек.

Ф. Достоевский

24-го мая, 1860 года"

IV

<...> Как мучительна была <...> одна мысль о том, что придется надолго

оставить литературные занятия, видно из письма Достоевского к брату из

128

Петропавловской крепости, писанного 22 декабря, по возвращении с эшафота.

Говоря о предстоящей каторге, он пишет:" "Лучше пятнадцать лет в каземате с

пером в руке", и при этом прибавляет: "Та голова, которая создавала, жила