достоинства разговором Дашкова. <...>

Барич и галоман во всем был виден, оттого-то многим членам "Беседы" он

совсем пришелся не по вкусу: некоторые из них, более самостоятельные,

позволяли себе даже подсмеиваться над ним. Это его взорвало, но покамест

принужден он был молчать. Приезд Жуковского не нравился большей части

беседчиков, что и подало Уварову мысль вступить с ним в наступательный и

оборонительный союз против них.

Он обманулся в своих расчетах: Жуковский так же, как и Карамзин,

чуждался всякой чернильной брани. Не менее того ошиблись в нем [Жуковском]

и петербургские его естественные враги. В наружности его действительно не

было ничего вселяющего особое уважение или удивление; в обхождении, в речах

был он скромен и прост: ни чванства, ни педантства, ни витийства нельзя было

найти в них. Оттого в одно время успехам его завидовали, а особу его презирали.

Оленинская партия не въявь, но тайно также не благоволила к нему. Тогда-то

Шаховскому (и кому же иному?) вздумалось одним ударом сокрушить сие

безобидное, по мнению его, творение его и всю знаменитость и всех друзей его.

Мы обыкновенно день именин Дашкова и Блудова, 21 сентября,

праздновали у сего последнего; Крылов и Гнедич тут также находились за

обедом. Афишка в этот день возвещала первое представление 23-го числа новой

комедии Шаховского в пяти действиях и в стихах под названием: "Липецкие

воды, или Урок кокеткам". Для любителей литературы и театра известие важное;

кто-то предложил заранее взять несколько нумеров кресел рядом, чтобы

разделить удовольствие, обещаемое сим представлением; все изъявили согласие,

кроме двух оленистов.

Нас сидело шестеро в третьем ряду кресел: Дашков, Тургенев, Блудов,

Жуковский, Жихарев и я. Теперь, когда я могу судить без тогдашних

предубеждений, нахожу я, что новая комедия была произведение примечательное

по искусству, с которым автор победил трудность заставить светскую женщину

хорошо говорить по-русски, по верности характеров в ней изображенных, по

веселости, заманчивости, затейливости своей и, наконец, по многим хорошим

стихам, которые в ней встречаются. Но лукавый дерзнул его ни к селу ни к городу

вклеить в нее одно действующее лицо, которое все дело испортило. В поэте

Фиалкине, в жалком вздыхателе, всеми пренебрегаемом, перед всеми согнутом,

хотел он представить благородную скромность Жуковского; и дабы никто не

обманулся насчет его намерения, Фиалкин твердит о своих балладах и произносит

несколько известных стихов прозванного нами в шутку балладника. Это все равно

что намалевать рожу и подписать под нею имя красавца; обман немедленно

должен открыться, и я не понимаю, как Шаховской не расчел этого. Можно

вообразить себе положение бедного Жуковского, на которого обратилось

несколько нескромных взоров! Можно себе представить удивление и гнев вокруг

него сидящих друзей его! Перчатка была брошена; еще кипящие молодостью

Блудов и Дашков спешили поднять ее.

<...> Любопытно было в это время видеть Уварова. Он слегка задет был в

комедии Шаховского и придрался к тому, чтоб изъявить величайшее негодование.

Мне кажется, он более рад был случаю теснее соединиться с новыми приятелями

своими. Мысленно видел он уже себя предводителем дружины, в которой были

столь славные бойцы, и на челе его должен был сиять венец, в который, как

драгоценный алмаз, намерен был он вставить Жуковского. <...>

В одно утро несколько человек получили циркулярное приглашение

Уварова пожаловать к нему на вечер 14 октября. В ярко освещенной комнате, где

помещалась его библиотека, нашли они длинный стол, на котором стояла большая

чернильница, лежали перья и бумага; он обставлен был стульями и казался

приготовленным для открытия присутствия. Хозяин занял место председателя и в

краткой речи, хорошо по-русски написанной, осуществляя мысль Блудова,

предложил заседающим составить из себя небольшое общество "Арзамасских

безвестных литераторов". Изобретательный гений Жуковского по части

юмористической вмиг пробудился: одним взглядом увидел он длинный ряд