изобретателем; и сие самое доказывает, что в этой, можно сказать, семейной

шутке не было никакого дурного умысла, ничего слишком обидного для всеми

любимого Пушкина. <...>

В следующее заседание приглашены были некоторые более или менее

знаменитые лица: Карамзин, князь Александр Николаевич Салтыков <...> и,

наконец, Юрий Александрович Нелединский-Мелецкий. Все они, вместе с

отсутствующим Дмитриевым, единогласно выбраны почетными членами, или

почетными гусями: титул сей, разумеется, предложен был Жуковским. <...> В

этот же день потешили и Пушкина. Некогда приятель и почти ровесник

Карамзина и Дмитриева, сделался он товарищем людей по меньшей мере

пятнадцатью годами его моложе. Надобно им было чем-нибудь отличить его,

признать какое-нибудь первенство его перед собою. И в этом деле помог

Жуковский, придумав для него звание старосты "Арзамаса", с коим сопряжены

были некоторые преимущества19. Из них некоторые были уморительны и

остались у меня в памяти; например: место старосты "Вота", когда он налицо,

подле председателя общества, во дни же отсутствия -- в сердцах друзей его; он

подписывает протокол... с приличною размашкою; голос его в нашем собрании...

имеет силу трубы и приятность флейты, и тому подобный вздор.

Я полагаю, что если б это общество могло ограничиться небольшим

числом членов, то оно жило бы согласнее и могло долее продлить свое

существование: но Жуковский беспрестанно вербовал новых. Необходимо их

представить здесь.

Первого назову я Дмитрия Александровича Кавелина. Гораздо старее

Жуковского, он, однако же, учился с ним вместе в Московском университетском

пансионе, который оставил гораздо прежде него. <...> Придравшись к прежнему

соученичеству, он очень ласкался к Жуковскому и предложил ему печатать свои

сочинения в типографии своего департамента. Он был человек весьма неглупый, с

познаниями, что-то написал, казался весьма благоразумным, ко всем был

приветлив, а, не знаю, как-то ни у кого к нему сердце не лежало. Действующее

лицо без речей, он почти всегда молчал, неохотно улыбался и между нами был

совершенно лишний. Жуковский наименовал его Пустынником.

Безнравственность его обнаружилась в скором времени; постыдные поступки лет

через семь или восемь до того обесславили его, что все порядочные люди от него

удалились, и в России, где общее мнение ко всем так снисходительно, к нему

одному осталось оно немилосердно. Как будто сбылось пророчество Жуковского:

около него сделалась пустыня, и он всеми забыт.

Одного только члена, предложенного Жуковским, неохотно приняли. Не

знаю, какие предубеждения можно было иметь против Александра Федоровича

Воейкова. Я где-то сказал уже, что наш поэт воспитывался в Белевском уезде, в

семействе Буниных. Катерина Афанасьевна Бунина, по мужу Протасова, имела

двух дочерей, которые, вырастая с ним, любили его, как брата; говорят, они были

очаровательны. Меньшая выдана за соседа, молодого помещика Воейкова,

который также писал стихи, и оттого-то у двух поэтов составилась более чем

приязнь, почти родство20. <...>

Еще одного деревенского соседа, но вместе с тем парижанина в речах и в

манерах поставил Жуковский в "Арзамас". В первой молодости представленный в

большой свет, Александр Алексеевич Плещеев пленил его необыкновенным

искусством подражать голосу, приемам и походке знакомых людей, особенно же

мастерски умел он кривляться и передразнивать уездных помещиков и их жен. С

такою способностью нетрудно было ему перенять у французов их поговорки, все

их манеры; и сие делал он уже не в шутку, так что с первого взгляда нельзя было

принять его за русского. <...>

Плещеев был от природы славный актер, сам играл на сцене и других

учил, находили, что это чрезвычайно способствовало просвещению того края.

<...> Деревня их находилась в соседстве с Белевом, а сверх того, и госпожа

Протасова по мужу приходилась теткой Плещееву, почему и Жуковский всегда