участвовал в сих празднествах. Когда, овдовев, Плещеев приехал в Петербург, он

возвестил его нам как неисчерпаемый источник веселий; а нам то и надо было.

<...> По смуглому цвету лица всеобщий креститель наш назвал его Черным

Враном. <...>

В нем [Николае Тургеневе] не было ни спеси, ни педантства: молодость и

надежда еще оживляли его, и он был тогда у нас славным товарищем и

собеседником. В душевной простоте своей Жуковский, как будто всем предрекая

будущий жребий их, дал Николаю Тургеневу имя убийцы и страдальца Варвика.

<...>

В начале 1817 года был весьма примечательный первый выпуск

воспитанников из Царскосельского: не многие из них остались после в

безвестности. Вышли государственные люди, как, например, барон Корф, поэты,

как барон Дельвиг, военно-ученые, как Вальховский, политические преступники,

как Кюхельбекер. На выпуск же молодого Пушкина смотрели члены "Арзамаса"

как на счастливое для них происшествие, как на торжество. Сами родители его не

могли принимать в нем более нежного участия; особенно же Жуковский,

восприемник его в "Арзамасе", казался счастлив, как будто бы сам Бог послал ему

милое чадо. Чадо показалось мне довольно шаловливо и необузданно, и мне даже

больно было смотреть, как все старшие братья наперерыв баловали маленького

брата. <...> Я не спросил тогда, за что его назвали Сверчком: теперь нахожу это

весьма кстати: ибо в некотором отдалении от Петербурга, спрятанный в стенах

Лицея, прекрасными стихами уже подавал оттуда свой звонкий голос. <...>

Я не могу здесь умолчать о впечатлении, которое сделала на меня Марья

Андреевна Мойер21. Это совсем не любовь; к сему небесному чувству

примешивается слишком много земного; к тому же мимоездом, в продолжение

немногих часов влюбиться, мне кажется, смешно и даже невозможно. Она была

вовсе не красавица, разбирая черты ее, я находил даже, что она более дурна; но во

всем существе ее, в голосе, во взгляде, было нечто неизъяснимо-

обворожительное. В ее улыбке не было ничего ни радостного, ни грустного, а что-

то покорное. С большим умом и введениями соединяла она необыкновенные

скромность и смирение. Начиная с ее имени, все было в ней просто, естественно и

в то же время восхитительно. Других женщин, которые нравятся, кажется, так

взял бы да и поцеловал; а находясь с такими, как она, в сердечном умилении все

хочется пасть к ногам их. Ну, точно она была как будто не от мира сего. Как не

верить воплощению Бога-человека, когда смотришь на сии хрупкие и чистые

сосуды? В них только могут западать небесные искры. "Как в один день все это

мог ты рассмотреть?" -- скажут мне. Я выгодным образом был предупрежден

насчет этой женщины; тут поверял я слышанное и нашел в нем не преувеличение,

а ослабление истины.

И это совершенство сделалось добычей дюжего немца, правда, доброго,

честного и ученого, который всемерно старался сделать ее счастливой; но успевал

ли? В этом позволю я себе сомневаться. Смотреть на сей неровный союз было мне

нестерпимо; эту кантату, эту элегию никак не умел я приладить к холодной

диссертации. Глядя на госпожу Мойер, так рассуждал я сам с собой: "Кто бы не

был осчастливлен ее рукой? И как ни один из молодых русских дворян не искал

ее? Впрочем, кто знает, были, вероятно, какие-нибудь препятствия, и тут кроется,

может быть, какой-нибудь трогательный роман". Она недолго после того жила на

свете: подобным ей, видно, на краткий срок дается сюда отпуск из места

настоящего жительства их. <...>

Комментарии

Филипп Филиппович Вигель (1786--1856) -- видный чиновник, литератор

и мемуарист, автор широко известных "Записок". Чиновник коллегии

иностранных дел, сослуживец братьев Тургеневых, Д. Н. Блудова и Д. В.

Дашкова, дослужился до тайного советника.

Первое знакомство Вигеля с Жуковским относится к 1804--1805 гг.