Лишь только приехал из-за границы Жуковский, я обратился к нему <...>

и убедительно просил освободить меня от Воейкова. В то время Пезаровиус

удалился от "Русского инвалида". Жуковский успел доставить место редактора

Воейкову и принудил его отказаться от участия в "Сыне Отечества". <...> Забавна была притом одна проделка с ним Булгарина. Воейков, желая

показать превосходство "Инвалида" над "Сыном Отечества", выставил в нем, что

на "Сын Отечества" 750 подписчиков, а на "Инвалид" -- 1700. Булгарин

воспользовался этим и подал в Комитет 18 августа прошение об отдаче ему в

аренду издания этой газеты, обязуясь платить вдвое против того, сколько

получают от Воейкова. <...> Семейство Воейкова пришло в ужас. Жуковский

приехал ко мне и просил отклонить беду, угрожающую друзьям его. Я взялся

уговорить Булгарина. При этом случае Жуковский сказал мне: "Скажите

Булгарину, что он напрасно думал уязвить меня своею эпиграммою; я во дворец

не втирался и не жму руки никому. Но он принес этим большое удовольствие

Воейкову, который прочитал мне эпиграмму с невыразимым восторгом"16.

Дело уладилось. Булгарин взял назад свое прошение, Воейков просил

меня сблизить его с бешеным поляком, чтоб покончить все раздоры. Мы поехали

с ним к Булгарину. Когда мы вошли в кабинет, Булгарин лежал на диваны и читал

книгу. Воейков подошел к нему и, подавая палку, сказал: "Бейте меня, Фаддей

Венедиктович, я заслужил это; только пожалейте жену и детей!"

Редкое явление в истории литературы! Впрочем, Воейкову доставалось по

спине и натурою. Однажды обедали у него в Царском Селе Жуковский, Гнедич,

Дельвиг и еще несколько человек знакомых. Речь зашла за столом о том, можно

ли желать себе возвращения молодости. Мнения были различные. Жуковский

сказал, что не желал бы вновь прейти сквозь эти уроки опыта и разочарования в

жизни. Воейков возразил: "Нет! Я желал бы помолодеть, чтоб еще раз жениться

на Сашеньке..." (Это выражено было самым циническим образом.) Все смутились.

Александра Андреевна заплакала. Поспешили встать из-за стола. Мужчины

отправились в верхнюю светелку, чтоб покурить, и, по чрезвычайному жару,

сняли с себя фраки. Воейков пришел туда тоже и вздумал сказать что-то грубое

Жуковскому. Кроткий Жуковский схватил палку и безжалостно избил статского

советника и кавалера по обнаженным плечам. А на другой день опять помогал

ему, во имя Александры Андреевны.

"Беда наша, -- сказал я однажды, -- если Александра Андреевна в

беременности захочет поесть хрящу из Гречева уха. Приедет Жуковский и станет

убеждать: сделайте одолжение, позвольте отрезать хоть только одно ухо или даже

половину уха; у вас еще останется другое целое, а вместо отрезанного я вам

сделаю наставку из замши. Только бы утолить голод Александры Андреевны".

Обширное поле подвигам Воейкова открылось после 14-го декабря. <...> В

конце декабря пришел ко мне Владислав Максимович Княжевич и принес письмо,

полученное им от неизвестного, в котором изъявлялось удивление, что при

арестовании бунтовщиков и злодеев оставили на воле двух, важнейших: Греча и

Булгарина. Адрес написан был рукою Воейкова, и записка запечатана его

печатью, о которой я упоминал выше. Я тогда лежал больной в постеле, послал за

Жуковским и, когда он приехал, отдал ему произведение его друга и

родственника. Жуковский ужаснулся и сказал, что уймет негодяя, но, видно, не

успел.

Недели через две Алексей Николаевич Оленин получил письмо из

Москвы от тамошнего военного генерал-губернатора, князя Д. В. Голицына, о

ругательных письмах и доносах, полученных там многими лицами. <...> В этих

письмах опять называемы были Греч и Булгарин заговорщиками и

бунтовщиками17. <...>

В это время вошел в комнату секретарь его, известный археограф и

разборщик рукописей, А. И. Ермолаев. Оленин дал ему письмо и сообщил о своем

недоумении.

"Я знаю эту руку, -- сказал Ермолаев.
– - Это рука пьяницы (Иванова,

Григорьева, что ли, не знаю), которого мы выгнали из канцелярии". <...>

Через час привели пьяного писаря, и он объявил со слезами, что это точно