двор провел Великий пост в Царском Селе, также и часть лета. Потом все

отправились на коронацию в Москву, и я Жуковского не помню3. Лето 1828 года

двор опять был в Царском Селе. Фрейлины помещались в большом дворце, а

Жуковский в Александровском, при своем царственном питомце, и опять я с ним

не сблизилась и даже мало его встречала. В 1828 же году императрица

Александра Федоровна уезжала в Одессу, а наследник и все меньшие дети

остались под присмотром своей бабушки в Павловске.

Где был Жуковский4, не помню. Только у обеденного стола императрицы

Марии Федоровны (который совершался с некоторою торжественностью и на

который всегда приглашались все те, которые только в придворном словаре

значились особами) я его никогда не видела.

По возвращении государя из Турции и государыни из Одессы двор

поселился в Зимнем дворце. Мария Федоровна скончалась5, город был в трауре;

все было тихо, и я, познакомившись с семейством Карамзиных, начала встречать

у них Жуковского и с ним сблизилась. Стихи его на кончину императрицы были

напечатаны и читались всеми теми, которые понимали по-русски. Жуковский жил

тогда, как и до конца своего пребывания, при дворе, в Шепелевском дворце

(теперь Эрмитаж)6. Там, как известно, бывали у него литературно-дружеские

вечера7. С утра на этой лестнице толпились нищие, бедные и просители всякого

рода и звания. Он не умел никому отказать, баловал своих просителей, не раз был

обманут, но его щедрость и сердолюбие никогда не истощались. Однажды он мне

показывал свою записную книгу: в один год он роздал 18 000 рублей

(ассигнациями), что составляло большую половину его средств.

Он говорил мне: "я во дворце всем надоел моими просьбами и это

понимаю, потому что и без меня много раздают великие князья, великие княгини

и в особенности императрица; одного Александра Николаевича Голицына я не

боюсь просить: этот даже радуется, когда его придешь просить: зато я в Царском

всякое утро к нему таскаюсь". Один раз, после путешествия нынешнего государя,

Жуковский явился ко мне с портфелем и говорит: "Посмотрите, какую штуку я

выдумал! Я так надоел просьбами, что они, лишь как увидят меня, просто махают

руками. Надобно 3000 рублей ассигнациями, чтобы выкупить крепостного

живописца у барина. Злодей, узнавши, что я интересуюсь его человеком, заломил

вишь какую сумму. Вот что я придумал: всю историю представил в рисунках.

Сидят Юлия Федоровна Баранова и великая княгиня Мария Николаевна, я

рассказываю историю. Все говорят: "Это ужасно! Ах, бедный! Его надобно

высвободить". Картина вторая: я показываю рисунки, восхищаются: "C'est

charmant, quel talent!"" {Очаровательно, какой талант! (фр.).} Картин этих было

несколько, и, разместив всех, приложив своих денег, он собрал с царской

фамилии деньги и послал их в Оренбург, где томился художник у невежды

барина, который не ценил его живописи8.

Жуковский любил рассказывать про свою жизнь в деревне в Белевском

уезде, про дурака Варлашку, который не умел обходиться с мужскою одеждою и

ходил в фланелевой юбке; как Варлашка, уходя спать на чердак, с лестницы

всякий вечер кричал: "Боюсь" -- и прочий вздор. Не знаю, всем ли известны пером

нарисованные виды этой деревни, в которой он жил в молодости: необыкновенная

прелесть в них! Они были после литографированы9, и вся коллекция у меня. Один

знаток-англичанин мне говорил, что в этих линиях слышится необыкновенный

художественный талант.
– - Шутки Жуковского были детские и всегда

повторялись; он ими сам очень тешился. Одну зиму он назначил обедать у меня

по средам и приезжал в сюртуке; но один раз случилось, что другие (например,

дипломаты) были во фраках: и ему и нам становилось неловко. На следующий раз

он пришел в сюртуке, за ним человек нес развернутый фрак. "Вот я приехал во

фраке, а теперь, братец Григорий, -- сказал он человеку, -- уложи его

хорошенько". Эта шутка повторялась раза три, наконец и ему и мне надоела, но

Жуковский говорил, что в передней она всегда имела большой успех, и очень

этим восхищался. Этого Григория он очень полюбил, когда я ему сказала, что он