играет очень дурно на дрянной скрипке. "Как же это так, на дурной скрипке?

Надобно бы ему дать хорошую".

При совершенном неумении наживаться, он хорошо распоряжался своими

маленькими доходами и вел свои счеты с немецкою аккуратностью. Вообще в его

чисто русской натуре было много германизма, мечтательности и того, что

называют Gem"uthlichkeit {добродушие (нем.).}. Он любил расходиться,

разболтаться и шутить в маленьком кружке знакомых самым невинным, почти

детским манером. Комнаты его, в третьем этаже Шепелевского дворца, были

просто, но хорошо убраны. "Только, говорил он, жаль, что мы так живем высоко,

мы чердашничаем". У него были развешаны картины и любимый его ландшафт

работы Фридриха10 -- еврейское кладбище в лунную ночь, которое не имело

особенного достоинства, но которым он восхищался. Как живопись, так и музыку

он понимал в высшем значении; но любил также эти искусства по какой-нибудь

ассоциации воспоминания. Так, однажды он мне писал: "Буду у вас обедать, а

после обеда пусть m-lle Klebeck мне споет:

Land meiner seligsten Gef"uhle,

Land meiner Jugend (*) 11.

(* Страна моих сердечных чувств, Страна моей юности (нем.).)

Не забудьте, что тут рядом сядет "Воспоминание".

Тот, кому так дорого было воспоминание, у которого память сердца12 так

была сильна, мог написать эти прелестные стихи:

О милый гость, святое Прежде,

Зачем в мою теснишься грудь?

Могу ль сказать живи надежде,

Скажу ль тому, что было: будь?13

Лунная ночь, с ее таинственностью и чарами, приводила его в восторг.

Отношения его к старым товарищам, к друзьям молодости, никогда не

изменялись. Не раз он подвергался неудовольствию государя за свою

непоколебимую верность некоторым из них. Обыкновенно он шел прямо к

императрице, с ней объяснялся и приходил в восторге сообщить, что "эта душа

все понимает". "У государя, -- говорил он, -- первое чувство всегда прекрасно, потом его стараются со всех сторон испортить; однако, погорячившись, он

принимает правду". Такой-то натуре пришлось провести столько лет в коридорах

Зимнего дворца!

Но он был чист и светел душою и в этой атмосфере, ничего не утратив, ни

таланта, ни душевных сокровищ.

Эти сокровища, так щедро Богом дарованные, сбереженные в полной

чистоте и святости, сделали его высшим духовным человеком, каким он был в

последние годы своей жизни. Письмо Базарова о его кончине свидетельствует об

этом14.

До 1829 года я не сближалась с Василием Андреевичем. В наш

фрейлинский коридор ходили всякие люди просить помощи и подавать прошения,

вероятно полагая, что мы богаты и могущественны. Но ни того, ни другого, в

сущности, не было. Однажды забрался ко мне серб, князь Божулич-Надин. Его

дочь была со мною в институте; он желал возвратиться на родину и был в

совершенной нищете. Таких денег у нас не было, и я решилась попросить

Жуковского прийти ко мне и рассказала историю бедного серба.

Так как вы хотели иметь шуточные его письма, то вот вам его ответ:

"Милостивая государыня, Александра Иосифовна! Имею честь

препроводить к вашему превосходительству сто рублей ассигнациями на счет

того путешествующего сербского мужа, о котором с таким трогательным

красноречием, при сиянии звездообразных очей своих, вы соблаговолили мне

проповедовать во время сладкосердечного моего пребывания в тесном жилище

вашего превосходительства. Сие денежное пособие, извлеченное мною из

собственного моего портфеля, будет мною собрано с их императорских

высочеств: но для сего нужно мне иметь подробное описание той странствующей

особы, о коей так благодетельно вы заботитесь, милостивая государыня. Итак,

соблаговолите отложить вашу лень, столь усыпляющую ваше

превосходительство, и миниатюрною ручкою вашею начертите несколько

письменных каракулек, в коих означьте имя и обстоятельства оного сербского

мужа, привлекшего на себя вашу благотворительность. Примите уверение в

истинном благопочитании, с коим лично имею честь пресмыкаться у ног ваших.