были разорванные платки носовые, и он не только не сердился на него, но всегда

шутил над своими платками. Он всегда очень любил и уважал фрейлину

Вильдермет, бывшую гувернантку Александры Федоровны, через которую он

часто выпрашивал деньги и разные милости своим prot'eg'es, которых у него была

всегда куча. M-lle Вильдермет была точно так же не сведуща в придворных

хитростях, как и он: она часто мне говорила: "Joukoffsky fait souvent des b'evues; il est naif, comme un enfant" {Жуковский часто попадает впросак: он наивен, как

дитя (фр.).}, -- и Жуковский точно таким же образом отзывался об ней. На вечера,

на которые мы ежедневно приглашались, Жуковского, не знаю почему,

императрица не звала, хотя очень его любила. Однажды он ко мне пришел и

сказал: "Вот какая оказия, всех туда зовут, а меня никогда; ну как вы думаете:

рассердиться мне на это и поговорить с государыней? Мне уж многие намекали".

– - "Ведь вам не очень хочется на эти вечера?" -- "Нет".
– - "Разве это точно вас

огорчает?" -- "Нет, видите, ведь это, однако, странно, что Юрьевича зовут, а меня

нет".
– - "Ведь вы не сумеете рассердиться, и все у вас выйдет не так, как надобно, и скучно вам будет на этих вечерах; так вы уж лучше не затевайте ничего".
– - "И

то правда, я и сам это думал, оно мне и спокойнее и свободнее". Тем и кончилась

эта консультация.

Когда взяли Варшаву, приехал Суворов с известиями23: мы обедали все

вместе за общим фрейлинским столом. Из Александровского прибежал лакей и

объявил радостную и страшную весть. У всех были родные и знакомые: у меня

два брата на штурме Воли. Мы все бросились в Александровский дворец, как

были, без шляп и зонтиков, и, проходя мимо Китаева дома, я не подумала

объявить об этом Пушкину. Что было во дворце, в самом кабинете императрицы,

я не берусь описывать. Государь сам сидел у ее стола, разбирал письма, писанные

наскоро, иные незапечатанные, раздавал их по рукам и отсылал по назначению.

Графиня Ламберт, которая жила в доме Олениной против Пушкина и всегда

дичилась его, узнавши, что Варшава взята, уведомила его об этом тогда так

нетерпеливо ожидаемом происшествии. Когда Пушкин напечатал свои известные

стихи на Польшу, он прислал мне экземпляр и написал карандашом: "La comtesse

Lambert m'ayant annonc'ee la premi`ere prise de Varsovie, il est juste qu'elle re`eoive le premier exemplaire, le second est pour vous" {Графиня Ламберт первая возвестила

мне о взятии Варшавы: справедливо, чтобы она получила первый экземпляр.

Второй для вас (фр.).}24.

От вас узнал я плен Варшавы.

Вы были вестницею славы

И вдохновеньем для меня.

Quand j'aurais trouv'e les deux autres vers, je vous les enverrai" {Когда найду

две другие строки, пришлю их вам (фр.).}. Писем от Пушкина я никогда не

получала. Когда разговорились о Шатобриане, помню, он говорил: "De tout ce

qu'il a 'ecrit il n'y a qu'une chose qui m'aye plu; voulez-vous que je vous l''ecris dans votre album? Si je pouvais encore croire au bonheur, je le chercherais dans la

monotonie des habitudes de la vie" {Из всего, что он написал, мне понравилось

только одно; хотите, чтобы я написал это вам в альбом? "Если бы я мог еще

верить в счастье, я искал бы его в однообразии житейских привычек" (фр.).}25.

В 1832 году Александр Сергеевич приходил всякий день почти ко мне,

также и в день рождения моего принес мне альбом и сказал: "Вы так хорошо

рассказываете, что должны писать свои записки", -- и на первом листе написал

стихи: "В тревоге пестрой и бесплодной" -- и пр.26 Почерк у него был

великолепный, чрезвычайно четкий и твердый. Князь П. А. Вяземский,

Жуковский, Александр Ив. Тургенев, сенатор Петр Ив. Полетика часто у нас

обедали. "Пугачевский бунт" в рукописи был слушаем после такого обеда. За

столом говорили, спорили; кончалось всегда тем, что Пушкин говорил один и

всегда имел последнее слово. Его живость, изворотливость, веселость восхищали

Жуковского, который, впрочем, не всегда с ним соглашался. Когда все после

кофия уселись слушать чтение, то сказали Тургеневу: "Смотри, если ты заснешь,