всегда готовились борщ с уткой, салат с пшенной кашей или щи и кулебяка,

жареный поросенок или под хреном. Разговор был оживленный. Раз говорили о

щедрости к нищим. Крылов утверждал, что подаяние не есть знак сострадания, а

просто дело эгоизма. Жуковский противоречил. "Нет, брат, ты что ни говори, а я

остаюсь на своем. Помню, как я раз так, из лености, не мог есть в Английском

клубе даже поросенка под хреном".

Императрица всегда желала познакомиться с Иваном Андреевичем, и

Жуковский повел его в полной форме библиотекаря имп<ераторской>

библиотеки, в белых штанах и шелковых чулках. Они вошли в приемную.

Дежурный камердинер уже доложил об них, как вдруг Крылов с ужасом сказал,

что он пустил в штаны. Белые шелковые чулки окрасились желтыми ручьями.

Жуковский повел его на черный дворик для окончания несвоевременной

экспедиции. "Ты, брат, вчера за ужином, верно, нажрался всякой дряни". Он

повел его в свою квартиру в Шепелевский дворец, там его вымыли, кое-как одели

и повезли его домой.

Он [Гоголь] жил у Жуковского во Франкфурте10, был болен и тяготился

расходами, которые ему причинял. Жуковскому он был нужен, потому что

отлично знал греческий язык, помогал ему в "Илиаде". Вас<илий> Андр<еевич> просил меня сказать великой княгине Марии Николаевне, чтобы она передала его

просьбу государю11. Она родила преждевременно, позабыла мою просьбу и

сказала: "Скажите сами государю". На вечере я сказала государыне, что

собираюсь просить государя, она мне отвечала: "Он приходит сюда, чтобы

отдохнуть. Вы знаете, он не любит, когда с ним говорят о делах. Если он будет в

добром настроении, я вам сделаю знак и вы сможете передать свою просьбу". Он

пришел в хорошем расположении и сказал: "Газета "Des D'ebats" печатает

глупости. Следовательно, я поступил правильно". Я ему сообщила поручение

Жуковского, он отвечал: "Вы знаете, что пенсии назначаются капитальным

трудам, а я не знаю, удостаивается ли повесть "Тарантас"". Я заметила, что

"Тарантас" -- сочинение Сологуба, а "Мертвые души" -- большой роман. "Ну, так

я его прочту, потому что позабыл "Ревизора" и "Разъезд"".

В воскресенье на обычном вечере Орлов напустился на меня и грубым,

громким голосом сказал мне: "Как вы смели беспокоить государя и с каких пор

вы -- русский меценат?" Я ответила: "С тех пор, как императрица мне мигнет,

чтобы я адресовалась к императору, и с тех пор, как я читала произведения

Гоголя, которых вы не знаете, потому что вы грубый неуч и книг не читаете,

кроме гнусных сплетен ваших голубых штанов12". За словами я не лазила в

карман. Государь обхватил меня рукой и сказал Орлову: "Я один виноват, потому

что не сказал тебе, Алеша, что Гоголю следует пенсия". За ужином Орлов

заговаривал со мной, но тщетно. Мы остались с ним навсегда в разладе. Я послала

за Плетневым, мы сочинили письмо к Уварову и запросили шесть тысяч рублей

ассигнациями. Плетнев говорил, что всегда дают половину, у нас уж такой

обычай. Между тем мы отписали Гоголю и требовали, чтобы, отложивши лень, он

послал Уварову благодарственную писулю13, когда получит желаемую пенсию. Я

после узнала, что он писал и государю. Получивши тысячу серебром, т. е. три

тысячи пятьсот руб., он поехал в Иерусалим14. <...>

"У Мойера я в первый раз слышал прелестные романсы Вейрауха".
– - "Я

их знаю, их всего шесть, но это жемчужины. Жуковский их очень любит, в

особенности "Land meiner seligsten Gef"uhle" {"Страна моих душевных чувств"

(нем.).} и "Стремление на восток". А я люблю: "У бедных пастырей в селенье"".
– -

"Я их люблю все. Мой вкус к живописи развился тоже у Мойера, у него были

пейзажи Фридриха, их нельзя сравнить с пейзажами Рюисдаля, которые я потом

видел в Эрмитаже, но в них царствует какая-то тихая грусть".
– - "У Жуковского

есть картина Фридриха "Еврейское кладбище", -- действительно, выражается

грусть, но там недостает божественного креста, который нас мирит со смертью".

Комментарии

Александра Осиповна Смирнова, урожд. Россет (1809--1882), -- фрейлина,