В девять часов государь наследник обещал в монастырь приехать. Чистая

душа сказал мне: "Ну, брат Михалыч, едем в Донской; надобно будет сюда еще

приехать, и думаю, после обеда, под вечер, снимать вид лучше, -- теперь нельзя

рисовать: все предметы кажутся в тумане, красками это было бы превосходно".

Сели в карету и покатили в Донской монастырь. <...>

Государь наследник изволил из Даниловского монастыря поехать

осматривать Голицынскую больницу, а оттуда его высочество изволил

отправиться в манеж Александрийского дворца, где его высочеству было

благоугодно выбрать и испытать себе коня на маневры. Времени было много.

Чистая душа Андреевич уселся в саду в тени и начал чертить карандашом виды. К

счастью, явился к нему главный садовник дворцовых оранжерей и садов, deutscher

Mann und zwar aus Bamberg geb"urtig {немец и даже уроженец Бамберга (нем.).}.

Щедрый немчин вмиг представил русский самоварец, и пошло пированье!
– - чай

со сливками, белым хлебом, сухарями был нам очень по душе, -- и мне и

Андреевичу и есть и пить не шутя хотелось. <...>

Услужливый gef"alliger {любезный (нем.).} немчин-садовник принес

тарелку черных превкусных вишен. Как они были кстати, как я их ел! Признаюсь

по-графски, -- да я, сказать правду, более 20 лет таких крупных, вкусных вишен,

какие дал наш бамбергский уроженец, не ел! Не много из них досталось чистой

душе Андреевичу. Ему и некогда было -- он рисовал. Вишни почти все за мной

остались.

В три часа кончил Андреевич свое рисование, и мы отправились в город.

На другой день, т. е. 28-го числа (среда), назначили ехать в Коломенское,

Симонов монастырь, в Новоспасский, куда его высочество изволило ехать

осмотреть местоположение и древности, какие где еще остались.

28 июля. Среда. Москва

В 4 часа пополуночи 28-го числа разбудил я камердинера Андреевича,

который сказал мне: "Дайте уснуть В. А., его превосходительство изволили

поздно лечь почивать". На 28-ое во всю ночь лил сильный дождь, все в природе

освежилось, отдохнуло от жаров, простоявших беспрерывно 10 дней и

доходивших до 27--28 градусов в тени; на солнце, сказывали мне, было 35 и до 37.

Это по-нашему, по-астрахански. Жажда меня не томила в жар; я не знаю, что

такое томиться от жажды, как то видно над другими, однако же заметил, что я

поутру и вечеру пил чаю почти вдвое обыкновенной моей меры. Все небо было

еще покрыто облаками, ветер дул сильно с юга, казалось -- без дождя не

обойдется, и я думал, что путешествие наше будет отложено.

В 5 часов слуга разбудил Андреевича, карета была уже готова, чистая

душа скоро прихолился, оделся, и мы отправились через коломенскую заставу.

Ехали менее часа.

Я увидел село Коломенское ровно через 37 лет, а Василий Андреевич

видел это прелестное, очаровательное место, может быть, в первый раз в жизни.

<...>

Василий Андреевич в Коломенском снимал виды с двух мест, был

доволен своею работою и прохладою погоды. По милости его и мое короткое

туловище узрит потомство! Он заставлял меня становиться два или три раза в

некотором от себя отдалении, чтобы и мой прекрасный стан поместить в рисунок.

<...>

Слава русской поэзии, друг мой Жуковский, сидит с карандашом под

сосною и чертит каракули в десяти шагах от меня!!! Wunder, Wunder -- grosser

Gott! {Чудо, чудо -- великий Боже! (нем.).} Неужели достопамятная среда <...> в

жизни моей 28 июля, день, в который было столь много воспоминаний о великом,

о старине нашей, -- день, в который мы видели село Коломенское, отыскивали

под углом церкви надгробный камень Осляби и Пересвета3, были, сидели и

рисовали у Лизина пруда4 и были в гостях у пьяного архимандрита! неужели об

этом не узнает потомство?

Совсем было забыл: у Лизина пруда Андреевич, сидевши под березой,

снимал вид с церкви старого Симонова, в которой под углом заложены два камня

предлинные и пребольшие, покрывающие прах двух богатырей, посланных князю