Между разными распоряжениями из Петербурга велено было в каждом

губернском городе приготовить выставку всякого рода произведений и изделий

края и расположить ее по трем царствам природы. Это разделение по царствам

очень затруднило канцелярию и даже отчасти Тюфяева. Чтоб не ошибиться, он

решился, несмотря на свое неблагорасположение1, позвать меня на совет.

– - Ну, например, мед, -- говорил он, -- куда принадлежит мед? Или

золоченая рама, как определить, куда она относится?

Увидя из моих ответов, что я имею удивительно точные сведения о трех

царствах природы, он предложил мне заняться расположением выставки. <...>

В восьмом часу вечера наследник с свитой явился на выставку. Тюфяев

повел его, сбивчиво объясняя, путаясь и толкуя о каком-то царе Тохтамыше.

Жуковский и Арсеньев, видя, что дело не идет на лад, обратились ко мне с

просьбой показать им выставку. Я повел их.

Вид наследника не выражал той узкой строгости, той холодной,

беспощадной жестокости, как вид его отца; черты его скорее показывали

добродушие и вялость. Ему было около двадцати лет, но он уже начинал толстеть.

Несколько слов, которые он сказал мне, были ласковы, без хриплого,

отрывистого тона Константина Павловича, без отцовской привычки испугать

слушающего до обморока.

Когда он уехал, Жуковский и Арсеньев стали меня расспрашивать, как я

попал в Вятку, их удивил язык порядочного человека в вятском губернском

чиновнике. Они тотчас предложили мне сказать наследнику об моем положении,

и действительно, они сделали все, что могли. Наследник представил государю о

разрешении мне ехать в Петербург. Государь отвечал, что это было бы

несправедливо относительно других сосланных, но, взяв во внимание

представление наследника, велел меня перевести во Владимир: это было

географическое улучшение: семьсот верст меньше. <...>

ИЗ ПИСЕМ

Н. А. Захарьиной. 15--19 мая 1837 г. Вятка

<...> Сейчас с бала, где был наследник1. Ночь поздняя, и я устал ужасно.

Поздравь меня, князь был очень доволен выставкой, и вся свита его наговорила

мне тьму комплиментов, особенно знаменитый Жуковский, с которым я час

целый говорил; завтра в 7 часов утра я еду к нему2.
– - Много ощущений, но все

смутно, ни в чем еще не могу дать отчета, и ты, ангел, не брани, что на этот раз

вместо письма получишь белую бумагу.

Ей же. 28 мая 1837 г. Вятка

<...> Я обдумываю новую статейку "I Maestri", воспоминание из моей

жизни, Дмитриев и Жуковский. <...>

Ей же. 18--23 июня 1837 г. Вятка

<...> Я был очень угнетен этими гадкими людьми, и вдруг мне явилась

светлая полоса. Великий поэт оценил меня, надежды заблистали, и я радовался, --

так еще я мал и ничтожен. <...>

Ей же. 28--30 июня 1837 г. Вятка

<...> Сейчас прочел я "Ундину" Жуковского3 -- как хорош, как юн его

гений. Я пришлю ее тебе. Вот два стиха, служащие лучшим выражением моего

прошлого письма, продолжением его:

В душной долине волна печально трепещет и бьется;

Влившись в море, она из моря назад не польется.

Мы два потока; ты -- широкий, ясный, отражающий вечно голубое небо, с

солнцем. Я -- бурный, подмывающий скалы, ревущий судорожно, -- но однажды

слитые, не может быть раздела. <...>

Мои "Maestri" исправлены, эта статья очень хороша. <...> Эта статья "I Maestri" -- первый опыт прямо рассказывать воспоминания из моей жизни -- и она

удачна. "Встреча", которая у тебя4, -- частный случай; эта уже захватывает более

и представляет меня в 1833, 1835, 1837 году -- годы, отмеченные в ней тремя

встречами: Дмитриев, Витберг и Жуковский.

Ей же. 16 августа 1837 г. Вятка

<...> Ну, скажи, можно ли было надеяться, что в этой Вятке я найду себе

защитника, и где же -- возле самого престола, и кому обязан я этим -- великому

человеку, Жуковскому. <...>

Ей же. 9 декабря 1837 г. Вятка