даже не лучший). <...>

1833

7 апреля. Начал эпилог к своей поэме12, размером же выбрал для того

октаву, -- но не совершенно ту, которую у нас первый стал употреблять

Жуковский13, потому что в моей октаве после первого станса следует стих

мужеский. <...>

3 июля. Наконец нашел я в "Сыне Отечества" прелестную балладу

Катенина "Наташа"14. Она, по моему мнению, принадлежит к лучшим на нашем

языке. Есть, конечно, и в ней небольшие небрежности, но за каждую небрежность

в "Наташе" готов я указать на такую же или даже большую в хваленых наших

балладах, не исключая и "Светланы". <...>

10 августа. Нетрудно находить прекрасные стихи в сочинениях Пушкина,

Жуковского, Грибоедова; но выписывать их считаю бесполезным, потому что их

довольно много и, сверх того, они всем известны. <...>

15 августа. <...> сказка Глинки15 -- подражание "Овсяному киселю"

Жуковского. Жаль, что Федор Николаевич никак не может или не мог в то время

(в 17, 18-м годах) удержаться от подражаний. Едва Жуковский перевел несколько

Гетевых оттав16 оттавами, как и Глинка тотчас счел обязанностию написать

несколько оттав ("Осеннее чувство"): едва начал ходить по рукам еще

рукописный Жуковского "Кисель", как у Глинки уж и готова сказка "Труд и

Бедность" (в которой много и труда, и бедности). <...>

16 августа. И нынешнее мое чтение было занимательное: прочел я <...>

"Овсяный кисель" Жуковского, образец истинной простоты (в этой пиэсе мне все

показалось прелестным, даже самый экзаметр, хотя я ныне решительный

ненавистник этого размера). <...>

14 сентября. Описание несчастий фон Б...в в "Сыне Отечества"17 меня

сильно растрогало: особенно подаяние, о котором Греч упоминает, подаяние

малютки-кантониста этому бедному семейству. Как все забывается! я уже потом

вспомнил участие, какое я принимал в хлопотах за этих страдальцев, и как я за

них чуть-чуть не поссорился с Ж<уковским>, которого, впрочем, побудительные

причины были самые благородные.

20 сентября. <...> Прочел я еще несколько отрывков, напечатанных в

"Сыне же Отечества", из "Отчета о луне" Жуковского18. Это, конечно, то, что

Г<рибоедов> называл мозаическою работою: но в этой мозаике есть и чистое

золото. <...>

6 октября. <...> Отрывок "Цеикс и Гальциона"19 принадлежит, без

сомнения, к самым лучшим метаморфозам Овидия. Перевод Жуковского мне во

многих отношениях очень нравится: даже экзаметр у него как-то разнообразнее и

в то же время отчетливее, чем у Гнедича. Зато "Отчет о солнце"20 -- редкая

ахинея; одному только Воейкову в "Послании к жене" назначено было судьбою

превзойти этот отчет в прозаизмах и многословии. Жуковского стихотворение

"Жизнь"21 и Глинки аллегория в прозе "Знакомая незнакомка" -- не без

достоинства; вопреки всему, что бы можно было сказать противу сего рода,

мистика -- близкая родня поэзии, и произведения, в которых она участвует,

должны непременно стать выше большей части умных прозаических посланий и

многих даже модных элегий.

27 ноября. <...> Статья Одоевского (Александра) о "Венцеславе"22 всем

хороша; только напрасно он Жандру приписывает первое у нас употребление

белых ямбов в поэзии драматической: за год до "Русской Талии" были напечатаны

"Орлеанская дева" Жуковского и первое действие "Аргивян". <...> 1834

1 ноября. <...> Жуковский переложил экзаметрами Шиллеров "Ein

frommer Knecht war Fridolin..." {"Фридолин был скромный слуга..." (нем.).}23.

Истинно не знаю, что об этом сказать, однако не подлежит никакому сомнению,

что с изменением формы прелестной баллады немецкого поэта и характер ее,

несмотря на близость перевода, совершенно изменился.

1840

21 октября. Наконец привелось мне в дневнике говорить не о Коцебу, не о

Шписе, не о Поль де Коке, а о Жуковском, которого 4-е издание24 попалось мне в

первый раз в руки в 1840-м г. В "Леноре" есть превосходные строфы; она, без