сомнения, выше и "Людмилы", и "Ольги" Катенина; есть кое-какие и слабые

места -- но в мире нет ничего совершенного. Переделка "Батрахомиомахии"25 в

своем роде прелесть, особенно спасибо поэту, что он так удачно воспользовался

русскою сказкою в лицах "Как мыши кота погребают". "Сказка о спящей царевне"

мне кажется несколько слабее пушкинских хореических сказок. Зато "Царь

Берендей" очень и очень хорош; из нового это после "Кота Мурлыки" самое

лучшее. "Перчатка" -- образцовый перевод, хотя, кажется, размер подлинника и

не соблюден. Даже анекдот -- "Неожиданное свидание" -- рассказан умилительно

прекрасно. "Две были и еще одна" (с аллеманского) не без большого достоинства, однако, по-моему, уступают старому моему знакомцу "Красному карбункулу"28.

Жуковский едва ли не примирил меня опять с экзаметром, впрочем, все же не до

такой степени, чтобы я сам стал когда-нибудь опять или писать, или даже

одобрил его экзаметрических переводов "Фридолина" и "Сражения с Змеем"

Шиллера, в которых рифма и романтический размер не одни украшения, а нечто

такое, с чем душа моя свыклась с самого младенчества. Жена а propos de {кстати

о (фр.).} царевиче Белая Шубка27 говорит, что белые мыши в Баргузине не

редкость. <...>

23 октября. Есть два рода занимательности: когда читаешь книгу и не

бросаешь ее, потому что хочешь узнать, чем-то все это кончится, или когда какое-

нибудь творение уже знаешь, тогда только для того перечитываешь его страницы,

чтоб опять насладиться теми из них, которые при прежних чтениях шевелили тебе

душу. К первому роду занимательности способна даже самая глупая сказка,

самый нелепый роман, напр<имер> "Амазонка" Фан дер Фельде или "Египетские

таинства" Шписса. Другого рода занимательность уже всегда порука за дарование

автора и за неподложную красоту сочинения; ее-то я вчера, сегодня и третьего

дня встретил в "Красном карбункуле", который сряду перечел три раза, и всякий

раз с новым наслаждением. <...>

9 ноября. Кюхельбекер в Акше получил письмо от Жуковского из

Дармштадта28, и письмо, которое показывает высокую, благородную душу

писавшего. Есть же, Боже мой, на твоем свете -- люди! Сверх того, он прислал

мне свои и Пушкина сочинения.

Письмо Жуковского писано в день рождения Миши, а получено на другой

день Михайлова дня.

1841

21 февраля. <...> "Воздушный корабль", прелестная пиэса Зейдлица29,

перевод Лермонтова, живо напоминает "Ночной смотр", кажется Уланда,

переведенный Жуковским. <...>

ИЗ ПИСЕМ

В. А. Жуковскому. 24 мая 1838 г. из Баргузина

<...> Дойдут ли эти строки? вот вопрос, с которого начинаю все письма не

к самым близким своим родственникам; вопрос мучительный, особенно в

теперешнем случае, когда пишу к вам, почтенный Василий Андреевич, потому

что изо всех, кто знавал и любил меня, -- юношу, почти отрока, в живых очень,

очень немногие, а вы в числе этих немногих из писателей для сердца моего

занимаете первое место. Не считаю нужным уверять вас, что и без всякой другой

причины это обстоятельство для меня очень важно: не дорожить расположением

Жуковского было бы не только неблагодарно, было бы просто глупо. Итак,

горжусь воспоминанием той дружбы, которой удостоивали вы меня с 1817 года.

Вы ободряли меня при первых моих поэтических опытах; в начале моего поприща

вы были мне примером и образцом. И теперь отрадно мне говорить самому себе

(здесь другому этого не расскажешь): Жуковский читывал мне своего "Вадима"1

строфами, когда еще его дописывал; Жуковский пересылал мне из Москвы свое

"Для немногих"; из 10 отпечатанных экземпляров его грамматических таблиц

один достался на мою долю...2 Потом обстоятельства, мнения, люди отдалили

меня от вас3; но и в 25-м году я нашел в вас то же сердце, столь благородное,

столь мне знакомое4. Затем случились мои огромные заблуждения и мои

несчастия, не менее огромные. Искупил ли я в ваших глазах первые последними?

<...>