предаваться и поэтическому творчеству, но нашел еще и то, чего тщетно искал в

семье Екатерины Афанасьевны Протасовой, -- искренность, как то казалось ему,

семейного круга, теплое расположение к себе. <...>

Так, друг наш принял свою учительскую должность не как слуга,

оплачиваемый за свои труды, а как поэт, который с полною любовью берется за

свой священный подвиг29. И встретил он, правду сказать, в своей высокой

ученице такую же поэтическую и романтическую душу. Задача Жуковского не

могла состоять единственно в том, чтобы познакомить великую княгиню с

грамматическими формами русского языка (он сочинил именно для нее русскую

грамматику, напечатанную на французском языке только в десяти экземплярах);

ему надлежало открыть перед своею ученицей в языке и в литературе новой ее

отчизны такие же сокровища и красоты, какие она находила в своем родном

языке. Она так же, как все юное поколение в Германии, после освобождения от

французского ига, восторженно любила стихотворения отечественных поэтов и

родной язык. Никто лучше Жуковского не мог служить посредником между

немецкою словесностью и русским двором. Присутствие славного русского поэта

при дворе немало содействовало тому, что в высшем обществе стали более, чем

прежде, заниматься русскою литературой и говорить на отечественном языке.

Блудову поручено было переложить на русский язык все дипломатические

документы с 1814 года, написанные по-французски, и он должен был, с помощью

Карамзина и Жуковского, создать для того новый язык или по крайней мере найти

в русском языке соответствующие выражения. Перевод славянской Библии на

современный язык был принят с большою благодарностью в образованном

обществе. По желанию своей ученицы Жуковский переводил многие

стихотворения Шиллера, Гете, Уланда, Гебеля на русский язык. Этому

обстоятельству русская словесность обязана целым рядом прекрасных баллад,

которые и были напечатаны сперва маленькими тетрадями на двух языках с

надписью на обороте: "Для немногих". Впоследствии они вошли в разные издания

стихотворений Жуковского. Читая эти произведения, чувствуешь, что они

родились и вылились из души поэта как будто среди приятной беседы, в

присутствии симпатичных людей, которые согрели его душу и, кажется, опять

пробудили струны, звеневшие в ней в пору надежды, когда выливались

долбинские стихотворения и сиял над ним образ Маши, даря надеждой и

восторгом счастливой любви. <...>

В начале апреля 1821 года Жуковский пустился странствовать по Европе.

Хотя он обещал друзьям подробное печатное описание путешествия, но, кроме

отрывков из писем, посланных к родным, мы ничего не имеем в печати об этих

странствованиях30. Он рисовал с натуры, особенно в Швейцарии, виды, которые

сам после выгравировал на меди, но описания к ним не успел сделать. И в самом

деле, во время путешествия ему некогда было этим заняться. Столько новых

впечатлений наполняли его душу, что он едва был в состоянии одуматься. Он

надеялся в будущем времени повторить это путешествие, которое казалось ему

теперь только рекогносцировкой. Но подчас меланхолическая хандра проникала в

его душу; так, например, при виде заходящего солнца с Брюлевой террасы в

Дрездене он горевал, что "голова и сердце пусты", оттого что река Эльба

напомнила ему Оку при Белеве и что Пильницкое шоссе казалось похожим на

почтовую дорогу в Москву, словом, оттого, что он находился за границей, а не на

родине:

И много милых теней встало!31

В Дрездене Жуковский познакомился с известным писателем Тиком и

живописцем Фридрихом. Об этих любопытных знакомствах наш поэт часто писал

к своим друзьям.

"Фридриха нашел я точно таким, каким воображение представляло мне

его, и мы с ним в самую первую минуту весьма коротко познакомились. В нем

нет, да я и не думал найти в нем, ничего идеального. Кто знает его туманные

картины, в которых изображается природа с одной мрачной ее стороны, и кто по

этим картинам вздумает искать в нем задумчивого меланхолика, с бледным