праздновал окруженный множеством друзей и подруг. С арзамасским юмором он

объявил, что теперь поступает в чин действительных холостяков, но шутками

старался скрывать предстоящую разлуку с милою племянницей, которая

положила уехать с детьми в Дерпт к матери и сестре для восстановления

здоровья, расстроенного горестною семейною жизнью. Одно это обстоятельство

печалило в эту пору нашего друга; он послал в Дерпт следующие строки:

Отымает наши радости

Без замены хладный свет,

Вдохновенье пылкой младости

Гаснет с чувством жертвой лет;

Не одно ланит пылание

Тратим с юностью живой --

Видим сердца увядание

Прежде юности самой43.

Эта элегическая "Песня" заслужила ему сильный упрек Марии Андреевны

Мойер; я знаю это по свидетельству ее самой; вот как она писала мне: "Напишите

мне, можем ли мы надеяться, чтобы Jouko приехал. Скажите ему, что это

осчастливит меня. Что за дивный человек! Его прекрасная душа есть одно из

украшений мира Божьего. Зачем только он написал свое последнее

стихотворение? Стихи просто дурны. Чем более я перечитываю их, тем

становлюсь печальнее. Заставьте его искупить этот грех чем-нибудь хорошим".

<...>

Великолепные и изящные представления на берлинском театре ввели

Жуковского прямо в фантастический мир чудесных событий, которые ярко

изображены в драме "Орлеанская дева". Поэтический сомнамбулизм Иоанны был

ему по сердцу. Зная наизусть почти всю драму, стоило только выразить по-русски

Шиллеровы стихи, и перевод был готов. Таким образом, ему удалось освободить

свое произведение от искусственности изложения, которая чувствуется во всяком

почти переводе. В первый раз в русской литературе появилась большая драма,

писанная пятистопными ямбами без рифм. <...>

В конце февраля 1823 года Жуковский проводил Александру Воейкову с

детьми в Дерпт и пробыл там две недели. Не предчувствовалось тогда бедному

нашему другу, что эти две недели были последние дни, проведенные им вместе с

Марией Андреевною Мойер. 10-го марта возвратился он в Петербург, а 19-го

марта известие о преждевременной ее смерти в родах потрясло душу Жуковского

и погрузило его на многие годы в тихую меланхолическую грусть. Нельзя описать

словами того, что происходило в душе несчастного поэта. Собственные его слова

лучше всего изображают его скорбь при этом роковом ударе. Он тотчас поехал в

Дерпт. Кому оттуда он мог сообщать горестные свои чувства, как не подруге

своей Авдотье Петровне Елагиной? Он и писал к ней, 28-го марта:

"Кому могу уступить святое право, милый друг, милая сестра (и теперь

вдвое против прежнего), говорить о последних минутах нашего земного ангела,

теперь небесного, вечно, без изменения нашего. С тех пор, как я здесь, вы почти

беспрестанно в моей памяти. С ее святым переселением в неизменяемость,

прошедшее как будто ожило и пристало к сердцу с новой силой. Она с нами на

все то время, пока здесь еще пробудем, не видя глазами ее; но знаю, что она с

нами и более наша -- наша спокойная, радостная, товарищ души, прекрасный,

удаленный от всякого страдания! Дуняша, друг, дайте мне руку во имя Маши,

которая для нас существует. Не будем говорить: ее нет! C'est un blasph`eme {Это

богохульство (фр.).}. Слезы льются, когда мы вместе и не видим ее между нами;

но эти слезы по себе. Прошу вас ее именем помнить о нас. Это должность, это

завещание. Вы были ее лучший друг; пусть ее смерть будет для нас -- таинством:

где два будут во имя Мое, с ними буду и Я. Вот все! Исполним это! Подумайте,

что это говорю вам я, и дайте мне руку с прежнею любовью. Я теперь с ними. Эти

дни кажутся веком, 10-го числа я с ними простился, без всякого предчувствия, с

какою-то непонятною беспечностью. Я привез к ним Сашу и пробыл с ними две

недели, неделю лишнюю против данного мне срока: должно было уехать. Но

Боже мой! Я мог бы остаться еще десять дней: эти дни были последние здешние

дни для Маши! Боюсь остановиться на этой мысли. Бывают предчувствия для

того, чтобы мучить душу: для чего же здесь не было никакого милосердного