тронут до глубины души и от всей души поцеловал братскую руку. На другой

день после студентского праздника отправился я с Воейковым, с Сашей и Машей

в коляске за город. Солнце заходило самым прекрасным образом, и я вспомнил об

Эверсе и о завещании Эверса. Я часто любовался этим стариком, который всякий

вечер ходил на гору смотреть на захождение солнца. Заходящее солнце в

присутствии старца, которого жизнь была святая, есть что-то величественное,

есть самое лучшее зрелище на свете. Мой добрый шептун принял образ

добродетельного старика и утешил меня в этом виде. Я написал стихи "К старцу

Эверсу", которые вскоре пришлю и вам. Они должны быть дерптские повторения

моего "Теона и Эсхина". В обоих много для меня добра".

Этими словами объясняется происхождение послания "К старцу

Эверсу"24 и то, почему во второй половине этого стихотворения Жуковский

говорит:

Я зрел вчера: сходя на край небес,

Как Божество, нас солнце покидало -- и пр.

Кому неизвестны обстоятельства и невеселое настроение духа

Жуковского, тот не поймет, отчего он мог сказать:

Вступая в круг счастливцев молодых,

Я мыслил там -- на миг товарищ их --

С веселыми весельем поделиться

И юношей блаженством насладиться.

Но в сем кругу меня мой гений ждал:

Там Эверс мне на братство руку дал...

Благодарю, хранитель-Провиденье!

Могу ль забыть священное мгновенье,

Когда, мой брат, к руке твоей святой

Я прикоснуть дерзнул уста с лобзаньем,

Когда стоял ты, старец, предо мной

С отеческим мне счастия желаньем!..

Немудрено, что мы, свидетели этой трогательной встречи знаменитого

русского поэта с почтенным дерптским профессором, с восторгом пожали руки

нашему дерптскому гостю и считали его с тех пор и нашим братом; немудрено

также, что он сохранил по смерть доброе расположение к дерптскому обычаю и

даже советовал многим землякам своим учиться в Дерптском университете. Но

лучше всего то, что, поживя в Дерпте, Жуковский не сделался, однако, чуждым

своему родному языку и коренной России, как не сделались им чуждыми

впоследствии Языков, Соллогуб, Даль, Пирогов, Овсянников, Хрептович,

Киселев, Якубович и множество других русских, учившихся в Дерпте.

Такова была внешняя сторона дерптской жизни Жуковского. Зато

невесела была внутренняя, душевная, сторона его тогдашней жизни. Это мы

узнаем из многих писем к Авдотье и Анне Петровнам. Екатерина Афанасьевна,

как уже сказано, не хотела, чтоб он оставался в Дерпте. Жуковский, пожертвовав

своим счастием и всею правдой обещавшись быть ей братом, а детям ее верным

отцом, надеялся приобрести ее доверие к его нравственным правилам и

обещаниям; но в этом-то он и ошибся! Воейков, поступки которого, как уже было

видно и прежде, не обнаруживали в нем доброго семьянина, все-таки пользовался

расположением тещи, потому что потакал ее предрассудкам. "Его я совершенно

вычеркнул из всех моих расчетов", -- пишет Жуковский. "Будучи товарищем и

родным Маши, я мог бы и его любить, как Сашина мужа; теперь же он для меня

не существует". Екатерина Афанасьевна не оценила вполне высокой добродетели

ни Жуковского, ни дочери своей, этого ангела кротости и любви! Обоим она

показала недоверчивость и тем глубоко их оскорбила. Некоторые весьма

почтенные лица из высшего духовенства продолжали словесно и письменно

уверять Екатерину Афанасьевну, что нет препятствия к исполнению желаний

Жуковского; но, несмотря на то, Екатерина Афанасьевна повторяла дочери, что

совесть матери не позволяет ей нарушить церковный устав, и, как ангел

добродетели, дочь покорилась воле матери. <...>

Жуковский получил назначение быть чтецом у государыни Марии

Федоровны. Павловск в то время был средоточием лучших писателей наших.

Карамзин, Крылов, Дмитриев, Нелединский-Мелецкий, Гнедич, Жуковский --

являлись на вечерних беседах августейшей покровительницы отечественных

талантов. Кроме того, нередко приглашаемы были в Павловск Клингер, Шторх,

Вилламов, Аделунг. Но Жуковский, живя у своего задушевного друга Блудова и