этой исповедью Васко Квеведы, мы замечаем, что в то время, когда писан

"Камоэнс", у нашего поэта начала ясно проявляться та религиозная

мечтательность, которая под старость заменила романтизм его молодости. Поэзия

всегда казалась ему даром небесным; но теперь она стала для него прямо "земною

сестрой небесной религии". Поэтому Жуковский совершенно переменил

последнюю минуту кончины Камоэнса, по Гальму. Вместо гения Португалии над

головой умирающего является в образе молодой девы, увенчанной лаврами и с

сияющим крестом на груди, сама Религия. <...>

Из всех знакомств, сделанных Жуковским в Италии, самое приятное

впечатление произвело на него свидание с Манцони в Милане. "Un comme il faut

plein d'attrait, -- пишет он к И. И. Козлову, -- une finesse, r'eunie `a une cordialit'e

simple, une noblesse sans parade, r'eunie `a une modestie charmante, qui n'est pas le

r'esultat d'un principe, mais le signalement d'une ^ame 'elev'ee et pure {Человек

порядочный и привлекательный, -- тонкость, соединенная с простою

откровенностью, благородство ненапыщенное, вместе с приятною скромностью,

которая не есть результат принципа, а выражение возвышенной и чистой души

(фр.).}. Таков казался мне Манцони"55. В Турине он познакомился с Сильвио

Пеллико. "C'est l'homme de son livre {Это -- человек своей книги (фр.).}. Лучшая

похвала, какую только можно сделать ему"56.

По возвращении в Россию два радостные события ожидали Жуковского:

бородинская годовщина и свидание с родными в Муратове. <...>

Нечаянные события всегда делали на душу Жуковского глубокое

впечатление, и если он, повинуясь такому волнению, наскоро набрасывал свои

мысли на бумагу, то стихи его выходили особенно удачными. Так и новая

"Бородинская годовщина" поражает свежестью картин и верностью передачи

общего настроения. Пусть французские историки приписывают себе победу на

Бородинском поле, но в словах русского певца, как на мраморном памятнике,

изображена истина. <...>

Другая радость, которая ожидала нашего друга в это самое время, была

встреча с дорогими родными в Москву, о которой он извещает Екатерину

Ивановну Мойер письмом из-под Бородина: "Катя, душа моя, и прочие души мои,

теперь живущие в Москве, я к вам буду вслед за этим письмом, и для этого мне

писать к вам более нечего. Ждите меня. После Бородинского праздника все

отправимся вместе восвояси по старому тракту. Мойер, мой добрый Мойер

отправляется один в Дерпт и будет в Москве скоро после моего приезда. Загуляем

вместе! Чистое раздолье!" <...>

Грустное чувство овладевает нами, когда мы перечитываем письма,

писанные нашим другом на родину в течение двенадцати последних лет его

жизни -- с берегов Рейна и Майна. Мы не должны вдаваться в обман, читая

некоторые из этих писем. Жуковский, видимо, старался оправдывать любимое

свое изречение: "Все в жизни к прекрасному средство!" Но мы и в то время не

сходились с ним во взгляде на заграничную жизнь его. Счастие, к которому

тщетно он стремился в самую цветущую пору зрелых лет, -- мирная, задушевная

жизнь на родине, в кругу родных и детей, -- это, казалось, должно было

неожиданно осуществиться для него на чужбине на 58-м году жизни, как награда

за все лишения и труды. Приехав летом 1840 года из Дармштадта в Дюссельдорф

для свидания с Рейтерном, Жуковский, в минуту поэтического воодушевления,

забыл прежние свои мечты, забыл свое прошедшее и обручился с прекрасною

восемнадцатилетнею дочерью своего друга. Таким образом, он составил себе свой

собственный семейный круг из лиц, которым мягкая, восприимчивая душа

Жуковского предалась очень скоро. Но так же скоро почувствовал поэт и разлад с

самим собою. Новая жизнь не вязалась с тем, что выработалось в нем, с чем он

сжился, -- она отрывала его от прежних образов, связей и мечтаний. Сколько ни

старался он уверить себя и друзей своих, что именно теперь счастлив и в

семейных заботах умиротворил свой дух, узнал, что такое истинное счастие на

земле, -- сквозь подобные уверения всегда слышалось, что счастие, им