делающей жизнь несносною как для самих холостяков, так и для окружающих.

Тихая меланхолия, наполнявшая душу Жуковского со смерти Марии Андреевны,

только изредка выказывалась наружу в беседах с некоторыми друзьями, в

обществе же он казался веселым и внимательным. Сидя в турецком халате на

диване, с поджатыми под себя ногами, покуривая табак из длинного чубука с

янтарным мундштуком, он походил на турецкого пашу, к чему много

способствовало сложение его головы и несколько желтоватое лицо его. Широкий,

короткий череп с высоким лбом, прямой профиль, квадратный оклад лица, не

очень большие глаза, тучное телосложение, наклонность к неге, басовый голос --

вот признаки, обнаруживавшие турецкую кровь в организме Жуковского.

Между тем судьба не переставала омрачать горизонт нашего друга

густыми облаками, которые наконец собрались в страшную громовую тучу,

разразившуюся над его сердцем. Племянница его Александра Андреевна

Воейкова, опять переселившаяся из Дерпта в Петербург, начала сильнее прежнего

страдать кровохарканием, так что врачи присоветовали ей отправиться в Южную

Францию, в Гиер. Это было осенью 1827 года. Жуковский, снабдил ее всеми

средствами переехать туда с детьми и прислугою. Но ни климат, ни врачи не

помогли болезни, развившейся уже до высокой степени, а отдаление от друзей и

родных еще более развило чахотку как бы осиротевшей на чужбине больной.

Узнав в Монпелье о горестном положении Александры Андреевны, я поехал в

апреле 1828 года в Гиер и вывез больную из скучной стороны на лето в Женеву;

здесь она очень поправилась силами и оживилась духом в обществе образованных

и любезных людей, каковы Бонштеттен, Эйнар и другие. Оставив сына

Александры Андреевны, Андрея, в женевском пансионе, мы на зиму поехали в

Пизу, где встретилось несколько русских семейств. Но к весне 1829 года у

больной возобновились кровохаркания, и в феврале бедная страдалица

скончалась. Мне было суждено быть на ее похоронах единственным

представителем близких к ней людей и поставить на ее гробе, на старом

греческом кладбище в Ливорно, такой же крест, какой шесть лет тому назад

Жуковский поставил на могиле Марии Андреевны47. <...>

Несмотря на оказанное друзьями и даже царским семейством участие в

горести Жуковского, с этой поры чувство осиротелости вкралось в сердце его.

Тщетно старались развлекать его в семействах Виельгорских, Блудовых,

Карамзиных, Дашковых, Вяземских; нежная скорбь о потере постоянно

подтачивала душу, и телесные силы его видимо ослабели -- не только от

подавленного сердечного страдания, но и оттого, что он усиленными работами

старался преодолеть свою внутреннюю боль. <...>

Благоприятное влияние имело на душу Жуковского появление в это время

новых поэтических талантов, и между ними он давно уже отличал Пушкина.

Пушкин в это время (в 1831 году) прибыл из Москвы в Царское Село и решился

провести там осенние месяцы. И Жуковский по причине холеры остался здесь с

двором долее обыкновенного. <...>

Жуковскому стало веселее в обществе Пушкина; врожденный в нем юмор

снова стал проявляться, и тогда написал он три шуточные пьесы: "Спящая

царевна", "Война мышей и лягушек" и "Сказка о царе Берендее", напоминающие

несколько счастливые времена арзамасских литературных шалостей. В последних

двух мы узнаем некоторые намеки на известные литературные личности, которые

в ту пору вели перестрелку в разных журналах. Рукопись этих произведений, как

и в старое время, была отдана на суждение А. П. Елагиной, и при этом Жуковский

писал ей: "Перекрестить Кота-Мурлыку из Фаддея в Федота, ибо могут подумать,

что я имел намерение изобразить в нем Фаддея Булгарина"48. <...>

По желанию императрицы Александры Федоровны Жуковский

предпринял переложение в русских стихах повести Ламот-Фуке "Ундина"49,

писанной в подлиннике прозою. Уже в 1817 году он начал было обрабатывать эту

самую повесть для своего альманаха50, но, дав ей только форму сказки в прозе, не

докончил ее. "Ундина" есть одно из лучших произведений Фуке и одно из самых