Сколь был он прост, не скрытен в разговоре!

Как для друзей всю душу обнажал!

Как взор его во глубь сердец вникал!

Высокий дух пылал в сем быстром взоре.

Бывало, он, с отцом рука с рукой,

Входил в наш круг -- и радость с ним являлась.

Старик при нем был юноша живой;

Его седин свобода не чуждалась...

О нет, он был милейший наш собрат;

Он отдыхал от жизни между нами;

От сердца дар его был каждый взгляд,

И он друзей не рознил с сыновьями.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Один исчез из области земной

В объятиях веселия надежды.

Увы! Он зрел лишь юный жизни цвет;

С усилием его смыкались вежды.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Другой... старик... сколь был он изумлен

Тогда, как смерть, ошибкою ужасной,

Не над его одряхшей головой,

Над юностью обрушилась прекрасной!7

Андрей Иванович Тургенев был и сам поэт. В "Собрании русских

стихотворений", изданных Жуковским в 1811 году (часть 4-я), помещена

прекрасная его элегия, начинающаяся так:

Угрюмой осени мертвящая рука

Уныние и хлад повсюду разливает,

Холодный, бурный ветр поля опустошает,

И грозно пенится ревущая река!8

По окончании курса учения и по выходе из пансиона Жуковский

несколько времени все еще жил у Антонского. Пансион был на Тверской (ныне

дом Шаблыкина). Главные ворота были тогда в Газетный переулок, а не на

Тверскую; эта сторона двора не была еще застроена нынешним фасом. Тут была

по переулку кирпичная ограда; у самых ворот был маленький флигель,

выкрашенный белою краскою, в котором, отдельно от воспитанников, жил

Антонский. Тут, в маленькой комнате, жил у него Жуковский по окончании

курса, пансионского ли только или и университетского, этого не помню.

Здесь, как я слышал в пансионе, написал он "Людмилу". Между

воспитанниками, восхищавшимися ее ужасными картинами, существовало даже

предание, что будто Жуковский писал эту балладу по ночам, для большего

настроения себя к этим ужасам. Может быть, это предание было и неверно; но

оно свидетельствует о том, как сильно действовала "Людмила" на воображение

читателей, особенно молодых сверстников автора и их преемников.

Жуковский, это известно, был небогат; в это время он должен был

трудиться и из денег. Здесь перевел он (1801) повесть Коцебу "Мальчик у ручья"; (1802) поэму Флориана "Вильгельм Телль" с присовокуплением его же

сицилийской повести "Розальба". Потом, по заказу Платона Петровича Бекетова,

который имел свою типографию, перевел он с Флорианова же перевода --

Сервантесова "Дон-Кишота", который был напечатан (1804--1806) с картинками и

с портретами Сервантеса и Флориана, на хорошей бумаге, как все издания

Бекетова, в шести маленьких томах9. Перевод отличается необыкновенно

хорошим слогом, мастерством в передаче пословиц Санхо-Пансы и хорошими

стихами в переводе романсов. Жаль, что он не напечатан в полном собрании

переводов в прозе Жуковского. Переводы Жуковского -- это памятник русского

языка. Кто не изучал прозы Карамзина и Жуковского, последнего особенно в

переводах, тот не скоро научится русскому стилю. Я не говорю, чтоб писать

именно их слогом, хотя и ему некогда еще было устареть: я знаю, время изменяет

и язык и слог; но основания их слога, чистота грамматическая, логическая

последовательность речи, выбор слов и точность выражений, наконец, их

благозвучие -- это основания вечные, которые должны оставаться и при вековом

изменении русского языка и слога русских писателей. Иван Иванович Давыдов, в

своем опыте о порядке слов10, в примере правильного расположения речи

приводит всегда Карамзина; и, конечно, ученый академик делает это не по

пристрастию!

В одном журнале ("Б. д. ч.", 1852, в июньской книжке) была напечатана

статья о Жуковском11. Там сказано, что Жуковский "попал в школу Карамзина и

сделался его сотрудником по изданию "Вестника Европы".

Никогда этого не бывало; никогда Жуковский не был сотрудником