Карамзина, и никого не было у Карамзина сотрудников. Как можно сообщать

такие известия наугад и без справок? А с тех пор, как принялись наши журналы

(т. е. со времени смирдинских изданий русских авторов) делать открытия в

русской литературе за минувшие десятилетия нынешнего века, с тех пор так

много вошло в историю нашей литературы известий, утверждающихся на

догадках и слухах! Карамзин трудился над изданием "Вестника" один. Он печатал

стихи и статьи, присылаемые посторонними; но не только не было у него, по-

нынешнему, сотрудников, но даже и постоянных участников. Подобные известия

показывают только, что пишущие ныне в журналы мало даже знают то прежнее

время. Кого нашел бы Карамзин в сотрудники, если бы и искал? Кто тогда, в 1802

и 1803 годах, мог бы писать по-карамзински? Это была бы такая пестрота в его

журнале, которая тогда бросилась бы в глаза: это было такое время, когда русский

журнал не был еще фабрикой. Сам Жуковский был тогда еще девятнадцатилетний

юноша. В двух годах "Вестника" он только и напечатал Грееву "Элегию" (1802) да начало повести "Вадим Новгородский" (1803), которая не была кончена.

Жуковский начал несколько участвовать в "Вестнике Европы" с 1807

года12; в нем напечатал он 17 басен13, в которых много достоинства: они

отличаются верностию разговорного языка, поговорочного формою некоторых

выражений и непритворною веселостию. Очень жаль, что Жуковский не поместил

их ни в одном из полных изданий своих сочинений; может быть, потому, что этот

род поэзии казался ему совершенно различным с общим характером его

стихотворений. (Ныне напечатаны они в последних трех томах сочинений

Жуковского14.) Постоянное же участие его в "Вестнике" началось с 1808 года. В

этом году он помещал в нем много переводов, которые после были изданы

отдельно. В 1809 году он сделался уже сам издателем "Вестника"15, а в 1810 году

издавал его вместе с Каченовским. Все эти годы "Вестника" были превосходны:

отличались интересными статьями, изяществом слога.

В том же журнале сказано: "Есть люди, которым с самого рождения

улыбалось счастие и которые до самой могилы не знают ни горя, ни печали.

Таких счастливцев немного на свете, и к ним-то принадлежит, между прочим, и

Жуковский, который до последней минуты сохранил ровность характера и вовсе

не знал разочарования в своей довольно долгой жизни".

Жуковский, напротив, много терпел и мало знал дней светлых. Он терпел

и от недостаточного состояния, терпел и горе любящего сердца. Последнее

выражено им во многих местах его стихотворений; между прочим, в следующих

стихах, относящихся прямо к истории его жизни, к обстоятельству, известному

всем, знавшим его в молодых его летах:

С каким бы торжеством я встретил мой конец,

Когда б всех благ земных, всей жизни приношеньем

Я мог -- о сладкий сон!
– - той счастье искупить,

С кем жребий не судил мне жизнь мою делить!16

Едва ли не под конец своей жизни Жуковский успокоился в первый раз,

узнавши семейное счастие, которое очень поздно озарило его любящую душу.

Там же сказано: "Еще в 1802 году Жуковский предвидел свою будущность

и очень удачно предсказал то, что мог (бы) сказать в последней строке,

написанной пред самою смертию:

Мой век был тихий день; а смерть успокоенье!17

Нет! Разве последнее только справедливо; ибо всем нам известна мирная,

христианская кончина Жуковского. Но век его, т. е. большая часть его жизни, не

был тихим днем; вернее сказать, что он изобразил жизнь свою в стихах к

Филалету:

Скажу ль?.. Мне ужасов могила не являет;

И сердце с горестным желаньем ожидает,

Чтоб Промысла рука обратно то взяла,

Чем я безрадостно в сем мире бременился,

Ту жизнь, которой я столь мало насладился,

Которую давно надежда не златит.

К младенчеству ль душа прискорбная летит,

Считаю ль радости минувшего -- как мало!

Нет! Счастье к бытию меня не приучало;