угощать Эриксона водкой, так как он пил немного, но очень часто, по обычаю

Финляндии, его родины. Водки он обыкновенно спрашивал у заведовавшего

хозяйством его и любимца своего (за необыкновенную подчиненность и

храбрость) Скобелева, и не иначе, как следующим образом: "Ну, козел! Пора

хлебнуть суппу" (супп по-шведски глоток, чарка водки). Как теперь вижу я Ивана

Никитича, как он с черными сухарями на жестяной тарелке в одной руке и в

другой с большою оплетенною фляжкою входит, согнувшись, в двери балагана.

Само собою разумеется, что после генерала все мы должны были хлебнуть, в

противном случае не дотронувшийся до рюмки непременно услышал бы: "Пей,

козел!" Кстати замечу, что все офицеры полка собирались к котлу генерала: это

был уже обычный порядок того времени.

Вскоре по окончании войны Эриксон умер. Полк ушел в Россию, а я

оставался в Новой Финляндии -- сначала в Торнео, потом на Аландских островах

и в Або, а наконец, с половины 1810 до начала 1812 года, в Вазе и часто в

Улеаборге и пр. Во все это время, а равно и в течение кампании этого года, до

Тарутина, я не слыхал о Скобелеве, тем более что 26 егерский полк не был в

составе главной армии, в которой находился я.

По обязанности обер-квартирмейстера 6-го корпуса (Дохтурова) я должен

был ездить каждый день, а иногда и по 2 раза, из Тарутина в Леташевку, где была

главная квартира фельдмаршала Кутузова. Однажды, получив приказание от К. Ф.

Толя и выезжая из этой маленькой деревушки, совершенно неожиданно встретил

я Скобелева.

Мы встретились как старые сослуживцы; я сошел с лошади, и мы вошли в

маркитантский балаган. Здесь я узнал от него, что по смерти Эриксона он вышел

в отставку, поступил в штат петербургской полиции, где скоро ему наскучило, и

он взялся за старое; что третьего дня приехал он с фельдъегерем, имея письмо к

Кутузову от его супруги, который и оставил его при дежурстве, и что вчера он

назначен квартиргером главной квартиры. На замечание мое, что с фельдъегерем,

вероятно, он приехал налегке, он подтвердил это, присовокупив, что, к счастию,

напал на больного милиционера, у которого есть повозка в четыре лошади,

самовар и т. п., и прибавил: "Да и ему будет не худо, у квартиргера всегда какая-

либо избенка, лачуга или баня найдется и прикроет от мороза". Поговорив еще

немного, мы расстались.

После Бородинского сражения московское ополчение большею частью

было прикомандировано к корпусам, и преимущественно к 6-му; начальник же

ополчения граф Ираклий Иванович Марков помещался при главной квартире.

Почти всякий день он приезжал в Тарутино к Д. С. Дохтурову, где часто и

ночевывал. Из состоявших при нем лиц чаще других приезжали Кругликов,

Костромитинов и Караулов. После обеда они обыкновенно отправлялись к

адъютантам Дохтурова, которые почти все были москвичи (Римский-Корсаков,

Нелединский-Мелецкий, Шкурин, князь Вяземский, Новиков, Нащокин,

Мельгунов, H. M. Дохтуров -- племянник генерала и др.).

В один из моих приездов в Леташевку, выйдя из избы К. Ф. Толя вместе с

другими обер-квартирмейстерами, я встретил Д. Н. Бологовского, исправлявшего

должность начальника штаба 6-го корпуса; он попросил меня подождать его, пока

он зайдет к генералу Коновницыну, -- и тут же вошел в одну из изб, но тотчас

вернулся, узнав, что Коновницын поехал к кому-то обедать, версты за 3. Мы

пошли пешком с тем, чтобы сесть на лошадей за деревушкой. У ворот одной

избенки сидел кто-то в шинели, с красным шерстяным платком около шеи.

Бологовский и сидевший господин встретились, как близкие знакомые, самым

дружеским образом. Из разговора их мне нетрудно было угадать, что пред нами

"больной милиционер", о котором говорил Скобелев. Дмитрий Николаевич

выговаривал ему за то, что он ни разу не приехал в Тарутино; после некоторых

отговорок и ссылок на боль горла милиционер согласился ехать с нами. Пока он

вышел переодеваться и приказал оседлать лошадь, мы остались у ворот, но и

здесь я не спросил фамилии приглашенного. В Тарутине я подъехал к корпусному