достигнутое, не есть вполне то, к которому он стремился в своей молодости, и

невольно вспоминал я слова из его же элегии:

Я счастья ждал -- мечтам конец,

Погибло все, умолкла лира:

Скорей, скорей в обитель мира,

Бедный певец!57

Но не будем опережать рассказа.

Воспитание государя наследника и великих княжон было окончено; но

Жуковскому пришлось еще сопровождать государя наследника в Дармштадт, по

случаю обручения его с высокою невестою, принцессою Дармштадтскою. Наш

друг думал после кратковременного пребывания за границею возвратиться в

Россию с тем, чтоб остаток дней своих провести в Муратове с сестрою

Екатериной Афанасьевною Протасовой и с ее внуками. Намерение поселиться

около Дерпта, в купленном им имении, с тем, чтобы жить там с нею и с

семейством Мойера, не могло осуществиться: Мойер, оставив должность

профессора, отправился со своею свекровью в имение своих детей, Бунино. Дерпт

потерял для нашего друга свое прежнее значение, и только могила Марии

Андреевны оставалась там памятником прошедших дней, радостных и горестных.

Владеть далее упомянутым имением не доставляло ему уже никакого

удовольствия и вело за собою только издержки. Он намерен был продать его.

Но вот он обручился с дочерью Рейтерна, родственники которого жили в

Лифляндии, и снова стал подумывать о своем переселении на мызу Мейерсгоф.

Он поручил управление этим имением дяде своей невесты, заказал одному

архитектору план для перестроек и увеличения и без того уже огромного

мейерегофского дома, но вышло иначе! Краткое пребывание Жуковского в

семейном кругу его невесты в Дюссельдорфе побудило его еще раз изменить свои

намерения: он отказался от мысли поселиться в Дерпте и решился провести

несколько времени за границей, а потом водвориться с молодою супругою в

Москве. <...>

Вместе с имением Жуковского я приобрел и всю его мебель и переместил

ее тотчас в свою квартиру. Его библиотека и драгоценные коллекции картин,

бюстов, рисунков и т. п. должны были до его переселения в Москву перейти на

сохранение в Мраморный дверец. Но он передал мне три небольшие свои

картины с тем, чтоб они висели у меня над его большим письменным столом так,

как прежде они висели у него самого. Это были превосходный портрет покойной

Марии Андреевны Мойер, писанный профессором Зенфом в Дерпте; гробница ее

на дерптском кладбище и гробница покойной Александры Андреевны Воейковой

на греческом кладбище в Ливорно.

Приближался день отъезда Жуковского из Петербурга. В последний раз

хотел он отобедать у меня и отведал своего любимого блюда -- крутой гречневой

каши. После обеда подошел он, грустный, к своему письменному столу. "Вот, --

сказал он, -- место, обожженное свечой, когда я писал пятую главу "Ундины".

Здесь я пролил чернила, именно оканчивая последние слова "Леноры": "Терпи, терпи, хоть ноет грудь!" И в его глазах навернулись слезы. Вынув из бокового

кармана бумагу, он сказал: "Вот, старый друг, подпиши здесь же, на этом месте,

как свидетель мое заявление, что я обязываюсь крестить и воспитывать детей

своих в лоне православной церкви. Детей моих! Странно!""

Пока я подписывал эту бумагу, Жуковский, опершись на руку, задумчиво

смотрел на три упомянутые картины. Вдруг он воскликнул: "Нет, я с вами не

расстанусь!" И с этими словами вынул их из рам, сложил вместе и велел отнести в

свою карету. При прощании он подарил мне рельефный свой портрет, который

был сделан в 1833 году в Риме58. "Береги его, -- сказал он, -- и поверь словам,

которые я вырезал на нем:

Для сердца прошедшее вечно!"59

Таким образом, Жуковский оставил Петербург -- навсегда!

5-го мая он приехал в Дерпт. Там находился сын Александры Андреевны

Воейковой в пансионе -- девятнадцатилетний юноша, красивый и здоровый, но

оставшийся слабоумным вследствие скарлатины, выдержанной им еще в детстве в

Женеве. Жуковский распорядился, чтоб отправить его в Бунино к Мойеру и

Екатерине Афанасьевне. После этого Василий Андреевич посетил в последний