О дальнейшей деятельности Бухера я скажу в коротких словах. Он находился большею частью среди непосредственно окружавших канцлера. Этот последний неоднократно обращался к нему за подготовкой и обработкой самых важных дел, и можно сказать, что данные ему поручения он исполнял всегда как человек, знающий дело и владеющий формой, и что в работах, порученных ему его шефом, этот последний редко не находил или же находил в измененном виде – того, что он думал и что ему было желательно. Бухер именно понял его сразу и скоро освоился с его способом смотреть на вещи и обращаться с ними. В 1869 году и весною 1870 года он прожил с министром несколько месяцев в Варцине в качестве посредника в сношениях между союзными и прусскими властями и их шефом. Во время войны с Францией он, как было сказано выше, в последнюю неделю сентября был вызван в великую главную квартиру, в которой и оставался с канцлером до конца кампании. В 1871 г. он находился во Франкфурте при переговорах о заключении мира. И в последующие годы он следовал за князем как необходимый ему человек, когда князь удалялся в свое померанское поместье. Он, по-видимому, избегал придворной атмосферы.

Я должен еще прибавить, что Бухер остался неженатым и что он, сколько мне известно, в сравнении с другими, несмотря на свое положение, имеет мало знакомых. Личность его производит впечатление молчаливого, трезвого, рассудительного человека, который, однако ж, обладает некоторыми поэтическими чертами, а равно и здравым юмором. Его мысли, его симпатии и антипатии выражаются в тихой речи, не обнаруживая тем не менее недостатка энергии. Холодная голова с теплым сердцем – тихая вода, но глубокая.

Моя картина готова, и когда я окидываю ее теперь взором, мне представляется, как будто, несмотря на глубокое уважение к самому оригиналу, я не рисовал ее розовыми, а только правдивыми красками истины. И если теперь в виде подписи картины я выражу большую похвалу, то я должен сказать, что она исходит из других уст. Он «истинный перл», сказал имперский канцлер о Бухере, когда я прощался с ним в 1873 году.

Когда Лотар Бухер избран был канцлером в свои сотрудники, он наследовал в этом случае тайному советнику Абекену. Гейнрих Абекен был во всех отношениях чиновник старой школы. Он принадлежал всем своим существом той эпохе нашей истории, которую можно назвать литературно-эстетической, тому времени, когда политические интересы отступали на задний план перед занятиями поэзией и философией, филологическими и другими научными вопросами. Он чувствовал себя наилучше в кругу идей, которые до наступления новой эры господствовали в сферах двора и высшего чиновничества. Он никогда не выдавался в политике, напротив, какой-нибудь вопрос по эстетике часто в глазах его имел больший вес, нежели важное действие в области государственной. Нередко случалось, что, в то время как другие беспокоились об исходе решительной минуты в том или другом важном процессе, голова его была занята тем или другим стихом какого-нибудь старого или нового поэта, потом он обыкновенно произносил этот стих с пафосом; но это поэтическое произведение не находилось в связи с действительным положением дел.

Абекен происходил из Оснабрюка и родился в 1809 г. Его подготовкой к университету руководил дядя его, филолог и эстетик Людвиг Абекен, который во времена Шиллера вращался в веймарских кружках и усвоил себе тамошний образ мыслей. Племянник изучал потом богословие, и в тридцатых годах при Бунзене он сделался проповедником при посольстве в Риме, где он женился на англичанке, которую, однако, смерть похитила у него по прошествии нескольких месяцев. Находясь в дружеских отношениях с Бунзеном, воззрения и стремления которого в области религиозной были им разделяемы, он перешел около 1841 года к занятиям дипломатическими делами, причем прежде всего написал записки об основании евангелического епископства в Иерусалиме – между прочим, идея, которая в настоящее время едва ли могла бы занимать кого-либо в Берлине. Потом мы встречаем его с Лепсиусом в Египте, откуда он отправился путешествовать по Святой земле. При Гейнрихе Арниме он поступил в министерство иностранных дел, в котором оставался до самой смерти, последовавшей осенью 1872 года, хотя в этот промежуток там происходили весьма существенные перемены.

Соглашаясь с советником при посольстве Мейером, воздвигнувшим ему памятник дружбы в «Allgemeine-Zeitung», можно усмотреть в нем «кроткую добродетель, сообразующуюся с долгом и добросовестным продолжением служебной верности и служебной готовности», равно как и доказательства в пользу того, что политика никогда не была близка его сердцу, по меньшей мере не настолько занимала его сердце и совесть, как другие вещи. Мы найдем возможным вывести отсюда и другое заключение, а вышеупомянутому его биографу и не подобает делать этот вывод. Абекен, так приблизительно начинает он, представляет отчасти врожденное, отчасти усвоенное сходство с Бунзеном, учеником которого он был и жизнь которого он описал; он обладал живым темпераментом и многосторонним умом. Зато это не была самобытная, творческая натура. Вследствие этого «он ушел», так говорится дальше, «от опасности, чтобы в преследовании новой смелой идеи, убеждения не попасть в борьбу с водоворотом обстоятельств времени вследствие нового хода государственного механизма и не быть выброшенным на берег. Вот почему при своей легкой и мало самостоятельной политической подвижности он был в состоянии в продолжение двадцати четырех лет, когда переменилось семь различных министерств и систем, держаться постоянно на своем фарватере, не испытав ни внешнего, ни внутреннего толчка, И если б захотели сделать нашему другу упрек за его лавирующую эластичность, за его невольно приспособляющуюся к ветру и погоде непоколебимость в должности и положении, то такой стоический укор, во всяком случае, менее поразил бы отдельный образ действий и мыслей покойного, нежели все его существо, которое с ними находилось в неразрывной связи». Если мы станем читать между строк и если мы представим себе, что то и другое выражено менее аллегорически и точнее, то мы не обидим покойного тайного советника, если подпишемся под этим мнением.

О его способности к делам и о пределах этой способности было говорено выше. Равным образом о необычайной силе, с которой его привлекало все, что имеет связь с двором. Как в этом он представляет противоположность Бухеру, так и в том, что он был чрезвычайно общителен и разговорчив. Свои потребности в сношениях со знатными людьми он, между прочим, удовлетворял тем, что вращался часто в кружках, которые собирались во дворце у Радзивилла. Этих посещений он не был в состоянии прекратить даже и тогда, когда в них образовалась ультрамонтанская оппозиция против церковной политики имперского канцлера. Но оставляя в стороне эти и другие знатные кружки, он чувствовал себя наиболее счастливым в еженедельных собраниях общества «Gracca», состоявшего большею частью из так называемых римлян. Это общество, согласно уставу, исключало всякие политические разговоры и, кроме общественных целей, преследовало лишь цели филологические и эстетические. Здесь он был в своей настоящей стихии. «Но и среди служебных занятий», так сообщает Мейер, и я мог бы рассказать то же, даже и в своем министерстве он умел еще находить время для эстетико-филологических интермедий и занимать своих сослуживцев, утомленных гессенским или шлезвиг-гольштинским вопросом, то какими-нибудь из своих воспоминаний о Риме или Востоке, то приводить их в изумление целым потоком цитат из немецких и чужих поэтов, Гете и Софокла, Гейнриха Клейста, Шекспира и Данте, но, быть может, чаще – я позволю себе прибавить это, – возбуждать иные ощущения. До чего это доходило, мы можем видеть из одного анекдота, который Мейер рассказывает нам о своем приятеле, не чувствуя сам, какой он вздор говорит.

«Когда Абекен в ноябре 1850 года, как это он часто рассказывал, сопровождал своего тогдашнего шефа из Берлина в Ольмюц – для заключения того несчастного соглашения, в котором он, конечно, всегда желал видеть только счастливое дипломатическое спасение Пруссии, – они вдруг увидали оба после ночного переезда подымавшееся перед ними зимнее утреннее солнце, и они приветствовали его, сперва министр, известной им обоим хоровой песней из Антигоны: Αχτιζ ’Αελιου! Луч Гелиоса, ты!»

Я полагаю, это не нуждается в комментарии, и потому скажу только: счастлив Абекен, что министра, присутствовавшего при этом странном взрыве чувств, должно быть, не впервые им обнаруженных, звали фон Мантейфелем, а не фон Бисмарком. Я желал бы видеть гнев этого последнего, если бы покойный затянул при нем свою хоровую песню к восходящему солнцу в то время, когда солнце Пруссии закатывалось на целые годы.