После обеда я пошел с В. на один час во дворец, осмотрел галерею исторических картин, которая в своем роде имеет громадное значение и содержит, между прочим, весьма интересный бюст Лютера. Потом мы прошлись по главным улицам города, завернули в обе большие церкви и к памятнику Гоша, причем, как и всегда, мы встретили много священников, монахинь, а также и монахов и удивлялись громадному числу винных лавочек и кафе в Версале. Одно из этих заведений имело странное название «Au chien qui fume», и на вывеске была изображена собака, державшая в морде трубку. Находившийся на улице перед наружными дверями народ был везде учтив, в особенности женщины. Хотя газеты и говорят, что матери и няньки отворачивались, когда кто-нибудь из нас гладил их ребятишек по щечкам, но этого я на основании моего личного опыта подтвердить не могу. Они были этим точно так же довольны, как это и всюду бывает, и говорили детям: «Faites minette а Monsieur». Высший класс, конечно, никогда почти и не показывается на улице, а если это и случается, то дамы являются в трауре – по случаю отечественного горя – и черная одежда делает их очень изящными.

При своем обычном вечернем посещении Л. рассказывал, что Самвер уже с некоторого времени опять исчез, следовательно, вопреки газетным известиям он никуда не назначен префектом; далее – что город имеет удовольствие давать у себя приют другой интересной личности, именно американскому спириту Юму, который, если я не ошибаюсь, приехал из Лондона и именно с рекомендациями, доставившими ему вход к наследному принцу.

Суббота, 26-го ноября. Я написал несколько заметок; из них одна касалась странного похвального списка лиц, помещенного Трошю в «Figaro» от 22-го ноября. Шеф, прочитывая отчасти вслух отмеченные им места, сказал мне:

«Геройские подвиги этих защитников Парижа отчасти до такой степени заурядны, что прусские генералы и не сочли бы их даже заслуживающими упоминания, отчасти же это хвастовство, отчасти это, очевидно, невозможно. Прежде всего «храбрецы Трошю», если сосчитать, сдались в большем числе в плен, чем французы во все время осады Парижа вообще». «Далее, в числе их фигурирует капитан Монбриссон, которого удостаивают отличия за то, что он, идя во главе атакующей колонны, велел поднять себя на каменную ограду парка для того, чтобы оттуда произвести рекогносцировку, чту, собственно, было только его долгом и обязанностью. Затем это театральное тщеславие по поводу того, что солдат Глетти par la fermeté de son attitude взял в плен трех пруссаков. Какая твердость выдержки! А наши померяне перед этим покоряются! В парижском бульварном балагане или в цирке оно на месте, а в действительности-то!»

Далее говорится о Гоффе, который в разных combats individuels убил ни более ни менее как двадцать семь пруссаков. Надо полагать, он – жид, этот убийца три-надевяти душ – быть может, двоюродный или троюродный брат «мальц-экстракта – Гоффа», жительствующего по старой или новой «Wilhelmstrasse» – во всяком случае, miles gloriosus. И наконец, еще Терру, взявший fanion и вместе с тем portefanion. Это значок, служащий для построения войск; у нас и нет таких. И подобные вещи официально сообщает старший генерал. В самом деле этот похвальный список что-то совершенно вроде картин сражений под общим заглавием «Toutes les gloires de la France», где для потомства изображен каждый севастопольский или маджентский барабанщик потому только, что он там барабанил.

За обедом в качестве гостей канцлера присутствовали: граф Шиммельманн (голубой гусар с несколько восточным типом лица, на вид ему лет под тридцать) и шурин Гацфельда (американец веселого нрава, смелый). Последний, между прочим, рассказал вот что: «Вчера со мною произошел целый ряд неудач. Одна вытекала из другой. Прежде всего со мною желает говорить один человек, у которого ко мне важные дела (Одо-Россель). Я велел попросить его подождать несколько минут, так как я еще занят неотлагательной работой. Когда я потом, спустя четверть часа, спросил о нем, он уже ушел, а от этого, может быть, зависит европейский мир. В двенадцать часов я отправился к королю, и это послужило причиною того, что я попадаюсь в руки человеку, который заставляет меня выслушать письмо и задерживает меня, таким образом, долгое время. Таким образом, я потерял час времени, и только теперь могли быть отправлены весьма важные телеграммы, так что они сегодня уже не будут получены на месте, куда назначены, а между тем могут быть приняты решения и могут сложиться обстоятельства, которые вызовут весьма серьезные последствия для всей Европы и совершенно изменят положение дел в политике».

– Но всему этому виною – пятница, – прибавил он, – пятничные переговоры, пятничные мероприятия. – Потом он спросил: – Побудил ли кто-нибудь из вас, господа, мэра устраивать в Трианоне все нужное (для короля Баварии)?

Гацфельд возразил, что он сам говорил с ним об этом деле. Шеф ответил: «Tres bien, если б он только пришел. Мне и в голову не приходило, что я когда-нибудь буду играть роль маршала в Трианоне. А что сказали бы на это Наполеон, Людовик XIV?» Потом говорилось еще о том, что американский спирит Юм находится здесь уже несколько дней и что он был приглашен наследным принцем к обеду. Бухер выставил его как человека опасного и заметил, что он был осужден в Англии за обманное домогательство наследства. После обеда он передал мне, что, по газетным сведениям, несколько времени назад он выманил у одной богатой вдовы завещание в свою пользу, но впоследствии наследники подали на него жалобу, и наконец он был приговорен судом к уплате большой суммы в виде вознаграждения за убытки. Следует опасаться, не прислан ли он теперь кем-нибудь действовать на влиятельные лица в смысле вредном нашим интересам, и потому ему хотелось бы похлопотать у шефа, чтобы этот молодец был выслан.

Вечером я сделал для короля извлечение из нескольких статей «Монитера» и прочел в «Прусских ежегодниках» трактат Трейшке о «Люксембурге и о Германской империи». С половины одиннадцатого до половины двенадцатого ночи снова происходит весьма жаркая пальба с фортов и канонирских лодок. По этому поводу шеф заметил: «Они долго молчали; допустим же им теперь это удовольствие».

Воскресенье, 27-го ноября. Утром я получил речь, которою открыт был рейхстаг. Я послал ее тотчас к Л., чтобы перевести ее и напечатать. После двенадцати часов Россель является снова. Шеф приказывает просить его подождать минут десять, а между тем сам гуляет в саду с Бухером. Так как мне делать нечего, я спать отправился к Г. в Ласель; на пути туда я был три раза остановлен пикетами, чего прежде никогда не бывало. Поболтав с часок с удовольствием с Г. и другими офицерами, жившими в великолепном дворце у рынка, я отправляюсь домой, снабженный паролем: «Zahlmeister, Hermann». Один интендантский чиновник, ехавший в город в красивой коляске, посадил меня с собою. Он нашел экипаж с лошадью «в заложенной стеною конюшне, в Буживале, и извлек их оттуда». Он же, кажется, нашел также и заведовал большим винным складом, который теперь, вероятно, уже приходит к концу.

За столом присутствуют граф Лендорф, а также лицо в баварской офицерской форме, граф Гольнштейн; это красивый, бодрый господин с полным красным лицом; на вид ему лет под тридцать, приятен и прост в обращении. Он, как говорят, обер-штальмейстер короля Людвига и принадлежит к числу его приближенных. Шеф заговорил сперва о русских делах и сказал: «Вена, Флоренция и Константинополь еще не высказались, но заявление сделано Петербургом и Лондоном, а в настоящем случае они – самые важные места. Но тут все обстоит хорошо». Потом он рассказывал разные анекдоты из своей охотничьей жизни: об охоте за сернами, «для которой у него все-таки не хватает духу», о самом тяжелом кабане, которого он убил, «одна голова которого весила от 99 до 101 фунта», и самом большом медведе, которого он застрелил. Затем темой разговора сделались мюнхенские дела, причем Гольнштейн, между прочим, заметил, что французское посольство, однако, до начала войны очень ошибалось относительно поведения Баварии.