Так и пропал неистовый Самсон в Мазурских болотах, вместе со своей армией, в результате безалаберности, трусости и предательства, которые и разложили, в конечном итоге, не только армию, но и государство.

Наконец Ренненкампф свёл окончательные счёты с героем-богатырём, не пришёл ему на помощь и тот погибал в одиночестве, лишившись сил и веры в спасение.

Каледин, измаявшись душой по невосполнимой утрате, хорошо понимал, что старое невозвратно изжило себя. И его уже никакой силой и ценой не удержать.

Царствование Николая II было дискредитировано по всем направлениям деятельности – на фронте, в тылу, на международной арене, во властных органах и в массе народа.

Но Каледин, как дитя своего времени и верный слуга престола, относил это именно к деятельности Николая II, человека слабовольного и некомпетентного практически во всех отраслях государственной деятельности и управления.

В целесообразности же самодержавия для всей жизни России он не сомневался ни на секунду. Это, по его разумению, была единственно возможная форма власти, примиряющая сонмище народов, населяющих Россию, способная встать во главе поступательного развития страны, в которой православные уживались с мусульманами, иудеями, буддистами, католиками и протестантами.

Только жёстко централизованная самодержавная власть, осуществляемая от имени Господа, ни с кем не конкурировала и не разделяла ответственности за всё, что происходило в стране.

Самодержавие, лишь одно, в новых условиях, было способно встать над политическими распрями в стране и на идее служения Отечеству сплотить всё обилие общественно-политических сил России, во имя её дальнейшего развития, процветания и могущества.

Только самодержец мог быть отцом народов, которые никак не могли обрести берега веры, уверенности в завтрашнем дне.

Но то, что стало происходить в стране после февральской революции, которую, затем, историки и политики назовут буржуазно-демократической, повергло его, искушённого и закалённого военачальника, в крайнюю растерянность.

Враг стоял у порога столицы, а в армии шли страшные брожения. Его славная 8 армия, удерживаемая силой его безукоризненного личного авторитета, со дня безуспешно завершившегося Брусиловского прорыва, держала оборону против австро-венгерских войск.

Но одна армия, конечно же, выполнить задачи фронта, а тем более – вооружённых сил России – не могла.

Зараза неверия и брожений стала проникать и в ряды его славной армии.

Большой резонанс во всей армии и даже за её пределами, получил особый Военный Совет, на который Каледин пригласил нижних чинов, отличившихся Георгиевских кавалеров, представителей всех частей и соединений армии.

– Мне нечего скрывать от Вас, мои боевые товарищи, – обратился командующий к робевшим и растерянным солдатам и унтер-офицерам, которые и подумать не могли ещё вчера, что будут участвовать в таком высоком совещании.

Этот Военный Совет вошёл в историю русской армии, как явление беспрецедентное, невиданное и небывалое ранее.

Каледин тяжёлым шагом, который, потом, за его смертью, назовёт талантливый писатель-донской казак – волчьим, взошёл на трибуну и своим цепким взглядом окинул весь зал.

Нижние чины жались вдоль стен, группами. Никто из генералов и офицеров рядом с ними не сели, а красавец-полковник Вязьмитинов, недавно принявший дивизию, родную, памятную для Каледина особо – 12-ю кавалерийскую, громче, чем было принято по законам учтивости, на весь зал произнёс:

– А кому, господа, из вас, – и он повернулся к группе нижних чинов, сидевших с ним вблизи, – сдать дивизию под начало?

Те даже отшатнулись от полковника. Ужас и растерянность исказили их лица.

А Вязьмитинов, яростно, что было ему не свойственно, как-то захрипел, даже схватившись за горло рукой, и продолжил:

– Как хотите, господа, а меня увольте. Не могу более здесь оставаться.

И резко вскочил на ноги, намереваясь выйти из зала заседаний Военного Совета.

Каледин всё это видел. И тут же обратился к Вязьмитинову:

– Василий Львович! Прошу Вас, подойдите ко мне. Сегодня Вы – самый главный участник предстоящего Военного Совета.

Вязьмитинов, в растерянности, подошёл к Каледину, прищёлкнул каблуками, да так, что на предельно высокой ноте зазвенели серебряные шпоры на его щегольских, хотя и изрядно потёртых от седла по внутренним сторонам, лаковых сапогах.

Но ни единого слова доклада выдавить из себя не смог. Так и смотрел, словно окаменев, на Каледина, и сглатывал тугой комок спазма. А тот душил его и мешал даже дышать.