которой еще до появления в Малороссии ходили разноречивые слухи. Осторожный ли от

природы или вследствие гнетущих обстоятельств молодости, сложившихся такой тяжелой

долей, Шевченко при всей видимой откровенности не любил, однако же, высказываться.

Мне как-то удалось сразу подметить эту черту, и я никогда не беспокоил его никакими

вопросами, пока он сам не начинал разговора. Помню, однажды осенью у нас в доме долго

сидели мы и читали «Dziady» Мицкевича. Все давно уже улеглись. Тарас сидел облокотясь

на стол и закрыв лицо. Я остановился перевесть дух и покурить. Только что я прочел сцену,

когда Густав рассказывал священнику свою последнюю встречу с милой. /108/

— А що, ти втомивсь і хочеш спать? * — спросил он меня.

— Нет, — отвечал я, — а хочу покурить.

— І справді. А знаєш що? може б, випить чаю! Так, мабуть, хлопчик спить уже,

сердешний.

— Разве же и без него мы не сумеем. Погоди, я соберу припасы, поставим самовар.

— От і добре! Порайся ж ти тутечки, а я побіжу по воду до криниці.

— Вода есть, а на дворе слышишь какой ветер.

— Байдуже. Хочу пробігатись.

И Тарас Григорович, отыскав ведро, пошел садом. Вскоре ко мне донесся звучный его

голос, напевавший любимую тогда им песню:

Та нема в світі гірш нікому,

Як сироті молодому.

105

Общими силами приготовили мы чай, и, когда уселись за стол, он, позабыв о

Мицкевиче, начал мне рассказывать все свое прошедшее. Лишним будет говорить, что

рассвет застал нас за беседой, и тогда только я вполне понял Тараса. Но Шевченко уже

разочаровался в некоторых наших панах и посещал весьма немногих. Не отсутствие

радушия или внимания, не какое-нибудь высокомерие оттолкнули его, а печальная власть

бывшего крепостного права, выражавшаяся в той или другой неблаговидной форме,

приводила эту благородную душу в самое мрачное настроение. Хоть перед ним везде все

старались показывать домашний быт свой в праздничном виде, однако трудно было

обмануть человека, подобного Шевченку, который, выйдя сам из крепостного сословия,

очень хорошо знал кулисы и декорации на сцене помещичьей жизни.

* Шевченко со мной всегда говорил по-украински, и потому я иначе и не могу передавать его речи.

Мне очень памятен один случай. В уездном городке Лубны, не желая отстать от других,

один господин пригласил Шевченка обедать. Мы пришли довольно еще рано. В передней

слуга дремал на скамейке. К несчастию, хозяин выглянул в дверь и, увидев дремавшего

слугу, разбудил его собственноручно по-своему... не стесняясь нашим присутствием... Тарас

покраснел, надел шапку и ушел домой. Никакие просьбы не могли заставить его

возвратиться. Господин не остался впоследствии в долгу: темная эта личность, действуя во

мраке, приготовила немало горя нашему поэту. .

Мысль о тогдашнем положении простолюдина постоянно мучила Шевченка и нередко

отравляла лучшие минуты.

Тарас Григорьевич из иностранных языков знал один лишь польский и перечитал на нем

много сочинений. Как нарочно в то время я сам прилежно занимался польской литературой

и у меня собралось довольно книг и журналов. В ненастную погоду Шевченко не встает,

бывало, с постели, лежит и читает... К Мицкевичу чувствовал какое-то особенное влечение.

Зная Байрона лишь по нескольким русским переводам, Тарас Григорьевич художническим

чутьем угадывал великость мирового поэта; но, читая великолепные переводы Мицкевича

из Байрона, он приходил всегда в восторг в /109/ особенности от «Доброй ночи» из «Чайльд

Гарольда». Действительно, пьеска эта не уступает подлиннику и вылилась у поэта

гармоническими и симпатичными стихами. Тарас Григорьевич долгое время любил

повторять строфу:

Sam jeden bladzac po 'swiecie szerokim

Pedze zycie tulacze,

Czegoz mam plaka'c, za kim i po kim,

Kiedy nikt mnie nie placze? 1

Несколько раз принимался он переводить лирические пьесы Мицкевича, но никогда не

оканчивал и разрывал на мелкие куски, чтобы и памяти не осталось. Иные стихи выходили

чрезвычайно удачно, но чуть какой-нибудь казался тяжелым или неверным, Шевченко