Избранные стихотворения и проза
вернуться

Уитмен Уолт
Шрифт:
14
Allons! сквозь борьбу и войну! То, ж чему мы идём, не может быть отменено ничьим приказом. Привела ли к победе былая борьба? И кто победил? ты? твой народ? Природа? Но пойми меня теперь до конца: так уж устроено в сути вещей, чтобы жатвою каждой победы, какова бы она ни была, являлось нечто такое, что вызовет новую борьбу, еще более лютую. Мой призыв есть призыв к боям, я готовлю пламенный бунт, Тот, кто идёт со мною, будь вооружён хорошо, Тот, кто идёт со мною, часто идёт, голодая, нищий, окружённый злыми врагами, покинутый.
15
Allons! дорога перед нами! Она безопасна — я прошёл её сам — мои ноги испытали её — смотри же, не медли, Пусть бумага останется на столе неисписанная, и на полке нераскрытая книга. Пусть останется твой инструмент на заводе! и ты не заработаешь денег! Пусть останется школа! не слушай призывов учителя! Пусть проповедник проповедует с кафедры! пусть адвокат говорит на суде и судья толкует закон! Камерадо, я даю тебе руку! Я даю тебе мою любовь, более дорогую, чем деньги, Я даю тебе себя самого, раньше всякого закона и проповеди. Дашь ли ты мне себя? пойдёшь ли ты со мною в дорогу? Будем ли мы с тобой неразлучны, покуда мы живы?

Я не доступен тревогам

Я не доступен тревогам, я в Природе стою беспечный, Я хозяин всего, я уверен в себе посреди неразумных существ, Я так же восприимчив, податлив, насыщен, молчалив, как они, Я понял, что и бедность моя, и моё ремесло, и известность, и недостатки мои, и преступления не имеют той важности, какую я им придавал, Я в тех краях, что ведут к Мексиканскому морю, или в Манхаттане [26] или в Теннеси, или далеко на севере, или внутри страны, На реке ли живу я, живу ли в лесу, на ферме ли какого — нибудь штата, Или в Канаде, или на морском берегу, или в районе озёр, Где бы ни шла моя жизнь, — о, быть бы мне всегда в равновесии для всяких случайностей, Чтобы встретить лицом к лицу ночь, ураганы, голод, насмешки, удары, несчастья, Как встречают их деревья и животные.

26

Манхаттан — старое индейское название острова, на котором расположен Нью-Йорк.

Заурядной проститутке

Не волнуйся, не стесняйся со мной, я — Уолт Уитман, щедрый и могучий, как Природа, Покуда солнце не отвергнет тебя, я не отвергну тебя, Покуда воды не откажутся блестеть для тебя, и листья — шелестеть для тебя, слова мои не откажутся блестеть и шелестеть для тебя. Моя девушка, возвещаю тебе, что приду к тебе в назначенный час, приготовься и будь достойна встретить меня, Я повелеваю тебе быть терпеливой и быть совершенной, покуда я не приду к тебе. А пока я приветствую тебя многозначительным взглядом, чтобы ты не забыла меня.

Тебе

Кто бы ты ни был, я боюсь, ты идёшь по пути сновидений, И всё, в чём ты крепко уверен, уйдёт у тебя из-под ног и под руками растает, Даже сейчас, в этот миг, и обличье твоё, и твой дом, и одежда твоя, и слова, и дела, и тревога, и твои веселья и безумства, — всё ниспадает с тебя, И твоё настоящее тело, и твоя душа настоящая встают предо мною, Ты предо мною стоишь в стороне от работы, от купли — продажи, от фермы твоей и от лавки, от того, что ты ешь, что ты пьёшь, как ты мучаешься и как умираешь. Кто бы ты ни был, я руку тебе на плечо возлагаю, чтобы ты стал моей песней, Я близко шепчу тебе на ухо, Много любил я мужчин и женщин, но тебя я люблю больше всех. О, долго я мешкал вдали от тебя, долго я был немой, Мне бы давно поспешить к тебе, Мне бы только о тебе и твердить, мне бы тебя одного воспевать. Я покину всех, я пойду и создам гимны тебе, Никто не понял тебя, я один понимаю тебя, Никто не был справедлив к тебе, ты сам не был справедлив к себе, Все находили изъяны в тебе, я один не вижу никаких изъянов в тебе, Все хотели тебя покорить, я один не хочу покорить тебя, Я один не ставлю над тобой ни владыки, ни господина, ни бога: над тобою лишь тот, кто таится в тебе самом. Живописцы писали кишащие толпы людей, и между ними одного в самом центре, И голова этой центральной фигуры была в золотом ореоле, Я же пишу мириады голов, и все до одной в золотых ореолах, От руки моей льётся сияние, от мужских и от женских голов вечно исходит оно. О, я мог бы пропеть столько песен о твоих величавых и славных делах. Как ты велик, ты не знаешь и сам, проспал ты себя самого, Твои веки как будто опущены были во всю твою жизнь, И всё, что ты делал, к тебе обернулось насмешкой. (Твои барыши и молитвы, и знания, если не в насмешку они обернулись, во что обернулись они?) Но посмешище это — не ты, Там, под спудом, под ними, затаился ты, настоящий. И я вижу тебя, где никто не увидит тебя, Ни молчанье твоё, ни конторка, ни ночь, ни наглый твой вид, ни твоя повседневная жизнь не скроют тебя от меня; Лицо твоё бритое, жёлтое, твой блуждающий взгляд пусть сбивают с толку других, но меня не собьют, Твой пошлый наряд, безобразную позу и пьянство, и жадность, и раннюю смерть — всё я отбрасываю прочь. Ни у кого нет таких дарований, которых бы не было и у тебя, Ни такой красоты, ни такой доброты, какие теперь у тебя, Ни дерзания такого, ни терпения такого, какие есть у тебя, И какие наслаждения ждут других, такие ждут и тебя. Я никому ничего не дам, если ровно столько же не дам и тебе, Никого, даже бога, я песней моей не прославлю, если я не прославлю тебя. Кто бы ты ни был! Иди напролом и требуй! Эта пышность Востока и Запада — безделица рядом с тобой, Эти равнины безмерные и эти реки безбрежные — безмерен, безбрежен и ты, как они, Эти неистовства, бури, стихии, иллюзии смерти, — ты тот, кто над ними, владыка, Ты по праву владыка над Природой, над болью, над страстью, над стихией, над смертью. Путы спадают с лодыжек твоих, и ты видишь, что всё хорошо, Старый или молодой, мужчина или женщина, грубый, отверженный, низкий, основное твоё существо громко провозглашает себя, Через рождение, через жизнь, через смерть, через похороны, всё готово, и всего ему вдоволь, Через гнев, утраты, честолюбие, невежество, скуку оно пробивает свой путь.

Любовная ласка орлов

Иду над рекою по краю дороги (моя утренняя прогулка, мой отдых), Вдруг в воздухе, к небу, задавленный клёкот орлов, Стремительная любовная схватка вверху на просторе, Сцепленные, сжатые когти, бешеное, живое, вертящееся колесо, Бьющих четыре крыла, два клюва, тугое сцепление кружащейся массы, Кувыркание, бросание, увёртки, петля, прямое падение вниз, Над рекою повисли, двое — одно, в оцепенении истомы, Всё ещё в недвижном равновесии — и вот расстаются, и когти ослабли, И в небо вздымаются вкось на медленно-мощных крылах, Он своим, и она своим раздельным путём.

Одному штатскому

Ты просил у меня сладковатых стишков? Тебе были нужны невоенные, мирные, томные песни? По-твоему, то, что я пел до сих пор, было непонятно и трудно? Но ведь я и не пел для того, чтобы ты понял меня или шёл бы за мной, Я и теперь не пою для тебя. (Я рождён заодно с войною, И барабанная дробь — для меня сладкая музыка, и мне любы похоронные марши, Провожающие бойца до могилы с тягучим рыданием, с конвульсией слёз.) Что для таких, как ты, такие поэты, как я? Оставь же мою книгу, Ступай и баюкай себя тем, что ты можешь понять, какой-нибудь негромкой пианинной мелодией, Ибо я никого не баюкаю, и ты никогда не поймёшь меня.

Летописцы будущих веков

Летописцы будущих веков, Вот я открою вам эту бесстрастную внешность, я скажу вам, что написать обо мне. Напечатайте имя моё и портрет мой повесьте повыше, ибо имя моё — это имя того, кто умел так нежно любить. И портрет мой — друга портрет, страстно любимого другом, Того, кто не песнями своими, гордился, но безграничным в себе океаном любви, кто из себя изливал его щедро на всех, Кто часто блуждал на путях одиноких, о друзьях, о желанных мечтая, Кто часто в разлуке с другом скорбный лежал по ночам без сна, Кто хорошо испытал, как это страшно, как страшно, что тот, кого любишь, может быть, втайне к тебе равнодушен, Чьё счастье бывало: по холмам, по полям, по лесам пробираться, обнявшись вдвоём, в стороне от других, Кто часто, блуждая по улицам с другом, клал себе на плечо его руку, а свою к нему на плечо.