– Но ты как раз с этого начал - с оказания услуг, - кидает он мне в лицо.

Если бы я мог, то зашипел бы, как раскаленный камень, на который плеснули водой, и изо всех слов внезапно вспоминаются только непечатные.
– Ах, ты!...

– Полегче!
– вспыхивает уже цет.
– Я тоже испытываю острое желание высказать тебе все, что думаю, но, пожалуй, сдержусь. В следующий раз я благополучно выставлю тебя на посмешище, и отбивайся сам. Тебе вполне официально и законно свернут шею, и я больше не буду обязан заботиться о лагерной шлюшке с раздутым до предела самомнением. Надеюсь, таким способом самоубийства ты останешься доволен.

Мы оба молчим. Праведный гнев быстро затухает, захлестнутый волною иррационального стыда. И отвращения.
– Если ты лишил меня права распоряжаться самим собой, словно животное, сойдет и такой выход, - кривлюсь, наконец.
– Меня устроит вариант отправиться на тот свет, прихватив с собой кого-то из здешних уродов.

– Право распоряжаться своей жизнью следует заслужить, - объясняет насмешливо.
– И не причинять этим неудобства своей семье и господину.

– У меня нет и не будет господ, - зло щурюсь.
– Тем более такого, как ты. Который меняет честный договор на сплетни, ложь, угрозы и провокации.

– У тебя нет выбора, ты мой родич, - приподнимает бровь.
– Если тебя не устраиваю именно я, то, может, мне и вправду стоит сосватать тебя в другую семью?

Мне хватает остроумия только огрызнуться: - Не думай, что ты сможешь меня продать. Тебе это дорого обойдется.

– К сожалению, ты прав: раз мой брат умудрился сотворить такую глупость, то я обязан взять на себя ответственность и за его поступок, и за тебя. Переложить это на плечи другого будет безусловной подлостью. Отказаться от его вдовца прилюдно - низостью. А отдать тебя в руки профессионалов, которые быстро сделают из тебя шелковую нить, мне не дает жалость.

Жалость, как же. Оставил бы меня в покое, воспитатель... В приступе черного вдохновения меня вдруг осеняет: - Да ты просто капризничаешь, как маленький ребенок! Ни за что не отдашь свою куклу, даже если для этого потребуется ей оторвать руки-ноги?

Кажется, с оскорблением я попал в точку.
– Ах ты, дикое создание!
– плюется гем-лорд.
– Я слишком долго и неоправданно терпим к твоему происхождению, потому что не хотел бы превращать дом в тюрьму. Но ты меня вынуждаешь.

Приехали. В прямом и переносном смыслах. Колпак машины поднимается, выпуская меня... нет, не на волю, а в уже знакомое заточение семейного особняка. На душе мерзко.

– Еще бы, - комментирую ехидно, все больше убеждаясь, что терять уже нечего.
– Допрос твой легавый мне уже устроил, с пристрастием - обещал. Тюрьма - любимая забава всей вашей семейки, и твоего мерзкого братца, и твоя. Вас это что, особенно возбуждает?

Будь я сейчас в хладнокровном состоянии, не преминул бы отметить, что у гема тяжелая рука и хорошие рефлексы; но сложно сохранять хладнокровие, получив оплеуху от человека, который и так бесит тебя вплоть до зудящей неконтролируемой ярости в кончиках пальцев. Все остальное воспринимается отрывочными картинками - рывок, радостное отчаяние, тупая горячая боль в пояснице, чужое горло под пальцами, испуганный крик и характерное жужжание паразизатора, смывающего реальность прочь.

***

Гем беззастенчиво лгал, что не желает превращать дом в тюрьму. То ли он уже набил руку на этом семейном бизнесе, то ли весь размалеванный народ знает толк в лагерях: из моей комнаты сделали подобие камеры за те несколько коротких часов, что я валялся без сознания. Бьющееся, режущее, тяжелое - долой; силовые решетки изнутри на окнах; переворошенная сумка, в которой милостиво оставили лишь пару белья; вычищенная от посторонних предметов ванная комната со снятой дверью; злой блеск камер под потолком.

За последующие сутки я добросовестно проделал весь полагающийся ритуал: барабанил в дверь с требованиями выпустить, поливал бранью тюремщиков и требовал возможности поговорить глазу на глаз с чертовым гем-лордом. Как и предполагалось, безрезультатно. Единственное, кого я видел за эти сутки, были хорошо накачанные парни в уже знакомых серых костюмах медиков; в ассортимент развлечений входили перевязки, уколы и облучение какой-то жужжащей лампой - и эта нота разнообразия носила характер скорее экстремально-раздражающий, нежели любой другой. Со мною держались вежливо, насторожено и практически молча.

Журналы и комм-пульт из комнаты тоже убрали - со вторым понятно, а вот идея совершить диверсию с помощью раскрашенной глянцевой бумаги была для меня внове. Я не знал, расценивать это как проявление бессмысленной жестокости или параноидальной осторожности. Логика поведения цетов вообще и моего пленителя в частности оставалась для меня загадкой; я могу понять врага, но человек, который при формальном статусе главы семейства ведет себя то ли как неуравновешенный маньяк, то ли как обидчивый подросток, находился за пределами моего понимания.