Хотя дом и старый, все хозяйство в полном порядке. Андрей Иванович был хороший хозяин. Все прибрано, на своих местах: инструмент в ящике, грабли, лопаты, са­довые принадлежности в сарае, дрова сложены в акку­ратную поленницу, яблони в саду побелены, даже в подполе, в яме, лежал проросший семенной картофель. Поса­дить его этой весной Андрей Иванович не успел.

Дом Абрамова стоял в центре поселка. Наискосок, че­рез дорогу, танцплощадка и клуб, немного подальше — станция. Чуть в стороне автобусная остановка, за ней железнодорожный магазин, который здесь называли «же­лезка». По одну сторону редкого забора — детский сад, по другую — такой же старый приземистый дом с огром­ной березой под окнами. В доме, разделенном на две по­ловины, жил машинист стеклозаводской электростанции Николай Данилович Кошкин с женой и двумя детьми, в другой половине — тугая на ухо бабка Фрося, мать ма­шиниста.

Встречаясь с Артемом, Николай Данилович степенно здоровался за руку, спрашивал, как здоровье, нравится ли на родине, поминал добрым словом деда Андрея. Этим летом договорились на пару забор новый ставить, да вот бог иначе распорядился.

Смотрел Кошкин на Артема испытующе, как бы взве­шивая про себя: будет ли этот бородач таким же хорошим соседом, как Андрей Иванович? О заборе он несколько раз заводил разговор, но Артем разговора не поддержи­вал. О каком заборе может идти речь, когда он еще не знает, что с домом делать?

Пришла как-то и глухая бабка Фрося. Долго шебар­шила щеколдой у калитки, потом, прихрамывая и посту­кивая палкой, поднялась на крыльцо. Лицо у нее постное, сморщенное, на подбородке курчавятся длинные сивые волосины, а глаза живые, умные.

— Вылитый дедушка Абрамов! — затараторила она с порога. — Вся ваша порода такие здоровые, белолицые... И матушку твою, покойницу, как же... Красавица была. А вот увел ее на чужбину батька твой, а там, говорят, под поезд попала сердешная... Пусть ей на том свете хоро­шо будет. — Старуха истово перекрестилась. — И деда твоего бог прибрал на восьмом десятке. Прямо на глазах растаял. А уж до чего здоров да крепок был! Жить бы ему до ста лет, а вот мне, старухе, бог смерти не дает...

Бабка долго шуршала в карманах своей длинной юбки и наконец извлекла два рубля бумажками и полтинник мелочью. Когда считала, деньги приближала к самым гла­зам и шевелила губами.

— В долг, сынок, брала у Андрей Иваныча... Пенсия-то маленькая, разве проживешь? А сын, Коленька, какую пятерку-две сунет, и на том спасибо: у его своя семья. Я, почитай, каждое воскресенье на кладбище ездию, на автобусе. Дочь проведываю и Андрей Иванычу кланяюсь, как же? Гривенник туда — гривенник обратно. Раньше-то пешью ходила, а теперича не могу. Ноженька одна совсем плохая стала... Возьми деньги-то, сынок.

Артем даже руками замахал: не надо никаких денег! Старуха спорить не стала. Спрятала деньги в глубокий карман и еще долго рассказывала о своем житье-бытье, о том, как в прошлом году похоронила дочку, которая скончалась от сахарной болезни... Бабка Фрося не выдер­жала и всплакнула, а потом, утерев уголки глаз кончиком платка, вдруг, понизив голос, сказала:

— Вот ведь оказия какая! Коленька-то мой, сын, на лектростанции работает, так в стенку какую-то штуку вставил, а она вует, проклятая, и днем и ночью... Пойдем, послушаешь. Христом богом молю, послушай, Артемушка, чевой-то это там вует и вует?

Делать было нечего, и Артем пошел за старухой, ко­торая бодро засеменила впереди. В небольшой комнате, в переднем углу, тускло серебрились большая с окладом и несколько маленьких икон. У окна — громоздкий стол, покрытый зеленой клеенкой.

— Вот тут, Артемушка, — ткнула бабка костлявым пальцем в стену, которая перегородила дом пополам. За этой стеной и жил ее сын Николай Данилович.

Артем приложился ухом к стене.

— Вует? — с надеждой спросила старуха, загляды­вая в глаза.

— Ничего не слышу, — сказал Артем.

— Ты как следоват послушай... В энтом самом месте, уж который день... Вует?

Артем снова послушал: стена молчала, как и положе­но стене.

— Это у тебя, бабка, в ухе «вует»! — крикнул он.

— Евоная женка научила, чтобы Коленька поставил вуяку-то... Страсть как меня не любит. Готова со свету сжить. Коленька-то денег бы и поболе давал, да она, ведь­ма худущая, препятствует. И эту жужжалку заставила его упрятать в мою стенку.

— Я пойду, бабушка, — сказал Артем.

— Я тебе карточки-то своей Галюшки покажу... — ста­руха достала из ящика стола пачку глянцевых фотокар­точек, перетянутых резинкой. Пока Артем смотрел, она тараторила: — Я уж и председателя Кирилла Евграфовича приводила. Тоже ничего не услыхал. Ну, он-то, понят­но, пожилой.,. Может, и глухой, а ты, Артемушка, должен услыхать. Вует окаянная и вует...

Очутившись на улице, Артем рассмеялся сам над со­бой: вот дурень! К стенке ухо прикладывал, будто и впрямь там какая-то штука может быть...