При этих словах я сразу вспомнил про нашего Алешу. Увы, он теперь стал совсем не Алеша Попович! Какой же уж там богатырь без одной руки! А кстати, давно я его не видел, надо бы сходить к нему.

Николай Дмитриевич в это время продолжал объяснять:

— Вы взгляните, какая мощь, какое могущество в этих трех фигурах! Это олицетворение могущества русского народа, его сила, его мужество, неустрашимость перед врагом.

— Да, неустрашимость! А вот войну-то проигрывает! — крикнул кто-то из ребят.

— И японскую тоже проиграли, — отозвались из другого конца, — вот те и могущество.

Николай Дмитриевич на секунду замялся, но тут же уверенно заговорил:

— Это совсем другое. Не наша слабость, а бездарность верховного руководства и на фронте, и в тылу.

— А Керенский победит? — не унимался какой-то озорник.

— Не Керенский, а народ. Народ обязательно победит, — уверенно ответил Николай Дмитриевич. — Ну, мы сейчас не политикой занимаемся, у нас урок рисования. Занятия по искусству, — продолжал он. — А это знаете, чья картина, кто художник? — И он показал «Утро стрелецкой казни».

— Суриков, Суриков! — закричало сразу несколько голосов, и я тоже.

— Верно, Суриков. Замечательный художник, так сказать, тайновидец истории прошлого нашей страны. Вглядитесь в эту картину. Тут нет непосредственно казни, крови, пыток. Все это еще впереди, в будущем. А на картине изображено совсем другое, исторически гораздо более важное: борьба двух миров, старой, допетровской Руси и новой, только еще нарождающейся с Петром во главе. И в картине-то ли враждующие лагери разделены. Вот в правом углу на белом коне сам Петр, его приближенные и иностранцы, явившиеся по приглашению царя на русскую землю. Это новое, побеждающее. А вот весь центр картины — стрельцы в белых посконных рубахах, в старых остроконечных колпаках. Они побеждены, их сила сломлена. В руках у них зажженные свечи — это как бы панихида заупокойная по старой, уже отошедшей в прошлое жизни. Вглядитесь в их лица. Какое безнадежное отчаяние! И эти плачущие женщины, дети…

Николай Дмитриевич встряхнул волосами, поднял голову и каким-то вдохновенным, певучим голосом продолжал:

— Это плачет вся старая, допетровская Русь с ее колокольным звоном, с ее долгополыми боярскими шубами, с ее старым, патриархальным укладом жизни. Петр верхом на коне, иностранцы в коротких штанах, в чулках, в затейливых шляпах — новый быт, новый уклад жизни, все новое. Вот что идет на смену…

Я слушал Николая Дмитриевича и удивлялся тому, что раньше я много раз видел эту картину, но, когда глядел на нее, становилось только страшно за стрельцов и очень жалко их и тех, кто пришел их проводить. А вот насчет борьбы старого и нового — это мне в голову никогда не приходило. Я и Петра-то самого только сейчас как следует разглядел. Ух какой страшный, злой! Хоть Николай Дмитриевич и говорит о нем, как о преобразователе, но мне он все-таки очень не понравился. Зачем же казнить несчастных стрельцов?

— Вот и еще картина. Это уже не историческая, а, так сказать, общечеловеческая, на все времена в назидание людям.

Николай Дмитриевич показал очень странную картину. На лей была изображена огромная пирамида, вся сделанная из человеческих черепов. Над черепами летала стая черных птиц.

— Эта картина называется «Апофеоз войны», — сказал Николай Дмитриевич. — Нарисовал ее Верещагин. Почти все, что он нарисовал, связано с войной.

— Ишь какой вояка! — усмехнулся парнишка в углу класса.

— Как раз наоборот, — перебил его Николай Дмитриевич. — Верещагин в своих картинах показывал весь ужас, всю бессмыслицу войны. Вот эта, например, «Апофеоз войны». Апофеоз — значит финал. Хорош финал! Сколько тысяч загубленных жизней. А ведь каждый из погибших здесь мог бы жить, работать, приносить пользу людям, радоваться жизни. И вот все, что осталось от этих жертв, — одни голые черепа. Мы даже не знаем, чьи это черепа — побежденных или победителей? Художник самой картиной говорит: не все ли равно, они потеряли на этом поле самое дорогое — жизнь. Верещагин как бы призывает людей задуматься над этим ужасом, постараться не повторять его. — Николай Дмитриевич горько усмехнулся. — Только люди не слушают его советов, воюют себе да воюют. А для чего, зачем?

И опять мне тут же вспомнился Алеша, его оторванная рука и его слова «кому это нужно?». Ну, а как же герои, как же красавец и удалец Козьма Крючков? Значит, и они не нужны?

А Николай Дмитриевич продолжал:

— Верещагин всю жизнь своим искусством выступал против войны. Наверное, за это война и подстерегла его самого.

— Как? Он разве военный был? — зашумели ребята.

— Нет, не военный. Но не любил писать картины с чужих слов, старался, что возможно, сам увидеть. Вот во время русско-японской войны он и поплыл вместе с адмиралом Макаровым на броненосце «Петропавловск» сражаться с японцами. Японцы под Цусимой почти весь наш флот и пустили ко дну. Скверный у нас был флот, куда хуже японского. А народ русский не хотел сдаваться врагу. Вот и погибли все. И адмирал Макаров погиб, и Верещагин вместе с ним. Мужественный был человек. — Николай Дмитриевич замолчал, потом взглянул на притихших ребят и улыбнулся. — Я вам сегодня всё разные страсти показываю да рассказываю, совсем вас запугал. Поговорим теперь о другом, совсем не страшном. Взгляните-ка на эту картину. Она даже во всех хрестоматиях есть.

Я взглянул на картину, которую Николай Дмитриевич вытащил из своей папки, и радостно воскликнул:

— «Грачи прилетели». «Грачи» Саврасова!

— Верно, верно, — подтвердил учитель. — Именно саврасовские грачи. — Он на минуту умолк, а потом вдруг спросил: — А стоило ли их рисовать?

— То есть как — стоило? — не поняли мы.

— Да так. Вот Айвазовский море писал. Стихию, борьбу с ней человека. Шишкин — величие и красоту леса. Верещагин и Суриков — прошлое нашей страны. Все это большие темы: взаимоотношения природы и человека или исторические… А тут что нарисовано? Околица какого-то провинциального городишки, вроде нашей Черни, тающий снег, церквушка, березы, и грачи на них. Это мы с вами каждую весну из окна видим. Стоит ли на эту тему картину писать?